Александр Скуридин

Колдун

РОМАН

ГЛАВА 1

К вечеру в дверь избы Климовых раздался тихий, но напористый стук. Феня, ойкнув, выронила на пол шитье.

- Что с тобой, маманя? - спросил Петька, старший сын, и предположил. - То, наверняка, соседка.

Но мать уже неслась к двери. Она судорожным движением еле-еле отодвинула заклинившую почему-то щеколду и обмерла: на пороге стоял Егор.

- Ты!.. Живой... - успела вымолвить Феня, обмякая.

Муж подхватил ее на руки и внес в избу. Дети смотрели настороженно, как незнакомец усаживал мать на табуретку.

Николка, младшой, заплакал, всхлипывая:

- Мамка... мамка...

Феня открыла глаза, отпрянула от стены и произнесла тихо:

- Дети. Это - ваш отец!

В горнице нависло молчание. Петя и Николка глядели, округлив глаза, на, казалось, чужого им человека, небритого, в засаленном ватнике без воротника. Тот образ отца, что часто рисовала им мать, был похож на Христа, изображенного на иконе: страдалец, мученик, несправедливо осужденный людьми. А "этот" - мужик мужиком, более того, он походил скорее на того самого разбойника, что был распят рядом со Спасителем, на того, кто не уверовал...

Семь лет разлуки не шутка, и супруги даже не знали, что и говорить друг другу. Феня плакала навзрыд, припав к груди Егора. Он гладил ее волосы, но прежнего ощущения единения не было и в помине, была только внезапно нахлынувшая слабость от этого первого после многих лет прикосновения к женщине. И Феня сообразила: что ему нужно, метнулась к двери, запричитала:

- Счас баньку растоплю... Что же это я?.. Совсем затуркалась с ребятней.

И закричала:

- Петька! Тащи в баню дрова!

- Я сам, - сказал Егор и предложил жене тихо, еле слышно - Пойдем, поможешь.

Они вышли из избы и свернули на задний двор.

- Давеча бык снился, - сказала Феня, усиленно стараясь не молчать. - Я и подумала: кого-то встречу.

- Вот и встретила, - поддержал разговор муж и добавил, криво усмехаясь. - Через столько лет!

- А все-то свиделись... - начала Феня.

Но Егор уже притворил дверь баньки и неловким движением увлек жену на полок...

Потом он ходил по избе, легонько трогал заскорузлыми пальцами стол, комод, кровать. В его памяти оживали полузабытые картины прежней жизни и, впервые за многие годы, слезы навернулись на глаза.

- Где Настя? - спросил он, вспомнив о рождении дочери, принесшем столь крутую перемену в его судьбе.

- Умерла она, Егорушка, - ответила жена, - голодали мы.

Невысказанный упрек скребанул сердце, и тихая радость встречи с прошлым померкла.

Уже совсем завечерело, и Феня принесла лампу. Егор взял ее из рук жены, чиркнул спичкой, осветив детей, подпалил фитиль и осторожно прикрыл огонь стеклом. Тени зашевелились, задвигались. И дети осмелели, как бы включаясь в игру теней, - новоявленный отец казался им одной из них - пока еще не совсем реальным, не совсем ощутимым..

В дверь постучали, и Егор поспешил выйти из горницы. В избу ввалилась Лиза, соседка. Она скользнула глазами по напряженным лицам Климовых, как сфотографировала, и начала допытываться:

- Чтой-то вид у вас всех, как на свадьбе, а?

- Окстись, Лиза, какая свадьба? Живы мы, и то, слава Богу, - ответила Феня, еле успев задвинуть ногой под лавку ватник.

- Тут, сказывали, к вам во двор мужик какой-то завернул, - наседала соседка.

- Уже вывернул, ошибся адресом, - Феня поджала губы, не зная, как и выдворить ее.

- Кто ж это мог быть?

- Из Акимовки. Ильиных искал. Вроде, как их сродственник.

- Дак, Ильины на другом конце деревни.

- Вот и я о том ему сказала. Ушел...

- Ну, я побежала. У тебя, часом, лишнего стекла от лампы нет?

- Нет. У самой останнее. Третьего дня мои барбосы кокнули запаску. У-у-у... непутевый народ!

Лиза вышла.

- Лизка Пьянкова? - спросил, заходя в горницу, муж.

- Она самая. Глазищами так и зыркала: к вам во двор, мол, кто-то завернул.

- А я и не скрываюсь. Освобожден подчистую, и справка об этом имеется. Свое сполна отбыл. - Сказал Климов.

Последние его слова были произнесены с такой горечью, что Феня вновь засуетилась, принялась по-бабьи корить себя:

- Мужик до сих пор не кормлен, вот уж я, недотепа...

Она принесла из кладовки бутылку самогонки, что припасена на всякий случай. А случай-то и подвернулся: вот он - не зря бык снился, могучий, рогатый!

Рогатый... Кто же не знает, что означает это? Неверность!.. Вот и найдено слово, подспудно мучающее ее, Феню. Батюшка в церкви назвал бы его более мудрено: прелюбодеяние и грозил бы вечным горением в геенне огненной. Да Бог с ним, с батюшкой, его уже в Вертлугах давно нет. И церковь осквернена, превращена в колхозный амбар, и не имеется нынче возможности получения Христова прощения и утешения. Утешение... А за что? Выходит, за нарушение правил деревни, будь они неладны... Вот тебе и бык...

И чугунок с вареной картошкой Феня подала, опустив голову, как бы смиренно покоряясь предстоящей своей непростой судьбе, что уже заранее представлялась ей горше геенны. И примостилась она на краешек табуретки, точно заранее готовая слететь с нее и очутиться, согласно воле судьбы, неведомо где.

А Егор после мытья и особенно того, что произошло в бане между супругами, сидел за столом расслабленный, умиротворенный, стараясь нисколько не спешить, отодвинуть хоть на завтра дальнейшее свое существование в Вертлугах. И вонючая самогонка казалась ему целебным бальзамом, проливаемым прямо на душу, заглушая то подспудное, что еще случится, неизбежно проявится, как его не задавливай.

Феня тоже выпила стаканчик, подперла щеку ладонью и стала негромко напевать:

- Во поле березонька стояла,

Во поле, кудрявая, стояла...

Что-то уже неотвратимо и властно пролегло между ними, чего еще не мог знать Егор.

ГЛАВА 2

Ранним утром, лишь солнце еще только намеревалось показать свой огненный зрак земле, Егор засобирался на охоту.

- Может не надо, Егорушка? - заканючила жена, вылезая из-под одеяла. - Не ровен час, случится что.

- Что может случиться? - спросил Егор.

- Да мало ли? - уклончиво ответила Феня.

Опасалась она. Еще до конца и не верилось ей, что муж вернулся, хотя чуть ли не вся ночь прошла в сполохах страсти. А вдруг поймают на охоте мужа? Времена нынче, ох как строгие, крутые. И тогда опять она, Феня, лишится опоры и поддержки в своей несладкой жизни. Про свой мимолетный «грех» она, казалось бы, совсем забыла, хотя в глубине души твердо знала, что расплата придет, никак не минует ее горькая чаша сия...

И Егор все не мог найти нужных слов, точно выпали они навсегда из памяти, заставляя его что-то делать, что-то говорить. И это вопреки тому, что внутри гнездится ощущения выпадения из жизни деревни, не давая этим возможности искренне приласкать жену. И то, чем он занимался с ней всю ночь, было, как бы, обязаловкой, напоминая незыблемый лагерный распорядок: ты должен... Где вы те ночи, что иссушающим суховеем выпивали рассудок, оставляя лишь восторг и взаимную нежность?

И к детям нет у него прежнего, щемящего сердце, чувства. Дети, впрочем, особая статья, им еще расти и расти. Немного, но Егор привез денег, можно будет справить им рубахи, хотя бы приличней, да и Фене платок, не более. А голод, известно, не тетка. На эти гроши, что выдали при расчете в лагере, разве накупишься? Ну, допустим, сала да той же картошки чуток, и все.

Задумался Егор, поскреб пятерней в затылке и полез в закуток, где хранились его охотничьи припасы.

- Петька ружье брал - зайца этой весной принес, - торопливо произнесла Феня, понимая, что муже не отговорить.

Егор не ответил, внимательно осмотрел: не пропало ли что. Нет, вроде бы все на месте - патронов, естественно, поубавилось. Но ствол ружья вычищен, блестит изнутри на свету свечи, которую держала жена.

- Кто егерем-то? - спросил он, откладывая в сторону "тулку".

- Степан Безуглов, - вновь оживилась Феня, довольная тем, что кончилось, наконец-то тягостное молчание, когда кажется, словно в избе покойник. Затем в очередной раз спохватилась. - А как он тебя поймает?

- Бог не выдаст, свинья не съест. Авось, не поймает.

- Не надо бы, Егорушка, - кротко вздохнула жена. - Степан-то был единственным, кто нам помогал: куропаток и уток иной раз подкидывал. Колдуном его кличут, а он...

- Хватит нюни распускать, - грубо оборвал ее муж.

Феня замолкла. Пусть что хочет, то и делает. Егор не был ранее упрям. Но сейчас перечить ему бесполезно. Пускай сходит, отведет душу. Может, не попадется на глаза Безуглову, а мясо, ох как нужно детям. Да и можно ли перечить мужу, когда чуяла она свою вину перед ним, тот самый груз, что взвалила на нее деревня?

И Егор как-то знал, ощущал внутренне: есть нечто такое, что еще аукнется, покажется, о чем он мог только смутно подозревать. А причиной неудачи жизни явился тот, давнишний случай...

Однажды вечером огромным факелом вспыхнул его трактор, а Климов отлучился всего лишь на считанные минуты - у жены схватки начались.

Обвинили Егора в преднамеренном вредительстве, пособничестве кулацким элементам. Вспомнили, что отец середняком был, что, хотя и ошибочно, но был раскулачен - умирать привезли тогда Силантия Климова в деревню.

- Я, Егор, зла на людей не держу: не ведают они, что творят. Думают построить рай для всех здесь, только, чую, он адом обернется. Насмотрелся я всякого в пересылке...

- И говоришь, что люди не виноваты? - не удержавшись, повысил голос сын.

- Вина у каждого своя, личная, но, собираясь вместе, она дает общую: гонителям и гонимым, всем им и страдать.

- Гонимым-то за что?

- Чтоб неповадно было взращивать гонителей: одной веревкой все повязаны.

- А дети? Им к чему такая доля?

- Ты сам поймешь, когда и до тебя доберутся.

С тем и умер старик.

Как в воду глядел Силантий Климов: добрались...

После случая с трактором колесо жизни его сына резво покатилось под откос. Приехал из района дознаватель, высокий, худой человек, страдающий язвой желудка, и быстро оформил все надлежащие документы, выявив очередного врага народа.

После скоротечного суда Егора направили на лесоразработки, сунули в руки лучковую пилу. А деревья толстенными комлями, к сожалению, внизу растут. "Вы-жить... Вы-жить..." твердил себе Климов в такт нескончаемой песни пилы. Хотя... Благодарить судьбу надо, что следователь прокуратуры сочувствие проявил, более того, даже заступился: вот семерик-то и образовался...

И не так работа была тяжела для бывшего крестьянина, как сущий ад человеческих отношений. В бараке верховодили уголовники. "Детский срок получил ты, Мужик, - говорили они Климову, посмеиваясь, - семерик, как неделя: считай, воскресенье будет для тебя последним. Конечно, если до него доживешь". В их словах Мужик (а так прозвали Егора в зоне) чувствовал постоянную скрытую угрозу. Его, как одного из самых лучших работников, на второй год заключения назначили бригадиром. Это был роковой, переломный вторник. Зеки-уголовники не обременяли себя работой: доставали в больничке справки, а то и просто изготовляли их, будучи в этом деле умельцами. Многие лепили на теле псевдоязвы - "мастырки". А план требовался каждодневно.

В одной из кровавых разборок между группировками воров "в законе" Егор пришел на помощь Утюгу, которого наверняка бы прикончили озверевшие ребята Горячего. Утюг оказался благодарным. Он, после того, как горячевцы "по собственному желанию", перевелись во вновь образованный лагерь, произвел производственную "реформу". Отныне лишь он и его ближайшие подручные освобождались от нарядов. Остальные, сявки, могли пользоваться обычными своими примочками строго по графику, который, естественно, никто не мог обсуждать. Норма выработки бригады Климова резко поползла вверх. Теперь и политическим стало намного легче, и появилась возможность особенно слабым изредка отдыхать, выполняя работу не на делянке, а вспомогательную, в самой зоне.

В сорок первом случился сбой в снабжении лагерей, и зеки стали вымирать бараками. В ту суровую зиму их даже не хоронили, а просто стаскивали в штабеля, как балансы* на нижнем складе**. Егор по сути дела спас тогда обреченный лагерь: он вспомнил, как фельдшер Иван Уклейский из родных Вертлугов настоятельно рекомендовал зимой пить отвар из хвои, что резко уменьшило количество заболеваний цингой в деревне. Врач, будучи смертельно издерганным, однако, не стал отмахиваться от совета зека. Он решил опробовать доступное средство: "Чем черт не шутит..." "Черт" перестал шутить: мор быстро удалось локализовать. Затем, после прибытия автокаравана по зимнику количество смертей и вовсе опустилось до среднестатистической нормы.

*- баланс - ствол дерева с грубо обрубленными сучьями, распиленный по стандарту (спец.);

** - место окончательной разделки и штабелевки древесины (спец.).

Руководство было обрадовано: хотя сверху и планировалась широкомасштабная чистка вверенного ГУЛАГу контингента, однако план никто не скостил. И в итоге на фоне всеобщего снижения показателей данной северной ветви, лагерь выглядел победителем в "социалистическом" соревновании".

Это и явилось главным козырем при освобождении Климова: "детский" срок обычно легко переделывался на "взрослый", так как система не любила выпускать из цепких объятий своих подопечных.

Во время войны норму не один раз увеличивали, но это не было Мужику тягостным: Егор утешал себя думой, что хоть своим трудом помогает Родине, и надежда теплилась все-таки попасть на фронт, стрелять во врага, руками, зубами рвать его. Но лагерное начальство не захотело лишиться лучшего бригадира, умеющего, к тому же, ладить с уголовниками.

Это был, конечно же, самый чувствительный для Климова удар. А потом война кончилась и, наконец-то, лагерные ворота распахнулись - шагай Егор Силантьич на все четыре…

Но и здесь, в собственной избе, все идет наперекосяк, как будто встретились чужие люди. Дети, ладно, отвыкли от отца, особенно младший. Колька совсем несмышленышем был в том, роковом для Климовых, сороковом. И у Фени все эти долгие семь лет продолжалась своя жизнь, в которой напрочь отсутствовал муж, заклейменный страшными словами: "Враг народа". Каково ей приходилось?

И еще Егор твердо знал: не до конца выпита им и Феоной чаша страдания, впрочем, как и всей деревней, всей страной. А то, что России страдать и страдать, Климов окончательно уверился. Он сполна познал бездну, что виделась ему в лагере, где сидели не только матерые урки, но и совсем невинные люди. Впрочем, разве существует в этой, перековерканной стране, хоть один по-настоящему невиновный? Все виноваты! "Бог не фраер - все видит", - бытует там, в зоне, поговорка. Все видит... Да есть ли он? А если и есть, то почему допускает беззаконие, бездушие и жестокость?.. "Христос терпел и нам велел", - обычные слова батюшек, тех попов, что боязливо учили терпеть нынешнюю власть, ничего практически не противопоставляя ее страшной морали. В лагере же Климов встретился с другим священнослужителем, не только проповедующим, но и живущим по высоким принципам. Это отец Сергий, человек, которого можно с полным основанием назвать высоким и емким словом: Отец.

Он и сейчас стоит перед глазами, небольшого роста, с распахнутыми глазами, в которых навсегда застыла вера...

Егор мотнул головой, как бы стряхивая с себя наваждение, и шагнул за порог избы.

С котомкой и ружьем за спиной он, как тать, пробрался по спящей деревне к лесу и зашагал, в еще мутных сумерках, сменивших густую темень. Чем дальше шел он по лесу в обход Коровьева болота, тем более опасался он возможной встречи со Степаном.

"Куропаток иной раз подкидывал", - вспомнил Климов слова жены, и ему показалось, что забрался он не в чащобу, а в избу Безуглова.

Олень выскочил неожиданно. Рогатый красавец-самец замер у ручья, из которого только что пил воду, уставился немигающими, с поволокой, глазами.

Егор, не скрадываясь, вышел из-за ели, вскинул ружье. Олень отпрянул, почуяв опасность, но пуля настигла его. Звук выстрела оказался настолько громким, что Егору показалось, будто над распадком разорвалось само небо.

Олень застыл на мгновенье, затем рухнул на бок, приминая кусты. Вновь наступила тишина, только чуть-чуть, еле слышно, струился ручей, да опять затренькала, словно ничего и не произошло, синичка.

"Мясо-то - вот оно!" - обрадовался Климов, подходя к туше.

Он достал из кармана штанов складной нож, выпростал лезвие, занес руку над брюхом оленя, намереваясь располосовать его. И тут послышался хруст валежины. Чуть не побежал сгоряча Егор, да как-то враз остыл, сообразив, что дальше деревни не ускакать.

- Ты, Егор? - изумленно спросил, появившийся из-за купы кустов, Безуглов. - Вот кто, оказывается, в Вертлуги прибыл. - Стоять, Цезарь! - приказал он ощерившемуся кобелю.

- Да, прибыл! Я свое сполна отдал, от звонка, до звонка!

- Это ты не мне говори, я не прокурор. Браконьерить, зачем надо? - спросил егерь, не выпуская из цепких рук ружье.

И тут стыд охватил Климова, как будто слова Степана сильно смутили его. Что можно сказать в свое оправдание?.. Дескать, дети изголодались. Но кого это сейчас волнует, когда даже из-за колосков, подобранных после уборочной на колхозном поле, можно запросто пострадать? Семь лет за трактор, действительно, не так уж много - повезло. Правда, Егора выручило тогда то, что Безуглов сам лично за две недели, пока дознаватель заводил дело, пытаясь раскрутить на групповщину, успел отремонтировать злополучный агрегат. Это как раз и позволило в дальнейшем скостить трактористу срок до минимума.

Как ни крути, а выходит он, Степан, его, можно сказать, крестник. И поэтому Климов скинул из-за плеча "тулку" и протянул егерю.

Безуглов сделал вид, что не заметил ружья, посоветовал:

- Ты кровь-то спусти.

- Сам не барин. У твоих карт козыри.

- Чего понапрасну свежатине пропадать? - Степан поднял нож, что валялся рядом с тушей, черкнул им по брюху оленя.

Вязкая, черная кровь хлынула, заструилась на мох.

"Эх, Егор, Егор, садовая твоя голова, - думал Безуглов. - Ну, обратился бы ко мне. Так нет, из-за угла... А может быть, Климов никогда и не пришел бы? Конечно же - нет! Да и я на его месте, может быть, аналогично поступил. Только как это понять - его место? Все мы на одном: на земле, будь то город или деревня, все - люди..."

- Что смотришь, как семь лет не видывал? - зло спросил Климов. - Штрафуй, тащи обратно в лагерь - твоя нынче власть!

- Власть, сам знаешь, у нас народная, - тихо ответил егерь. - Да и при любой шалить в заказнике - никому не позволено.

Взглянув еще раз на Егора, он не увидел в его глазах бравады: там, глубже запальчивости, затаилась боль. И Степан решил:

- Короче, я тебя не видел.

- Благодетелем прикидываешься! - взорвался Климов, затем добавил, усмехаясь. - Вот и Феня говорила: приносил, мол, иной раз, чтобы детишки с голоду не околели... Спасибо тебе - низко кланяюсь в ножки. - Он действительно поклонился, роняя котомку. - Только не надо им мяса, пусть подыхают...

- Дурак, - только и произнес Безуглов.

Егерь шагнул от ручья в чащобу, не оборачиваясь, оставив растерянного Егора у туши. Вслед за ним засеменила собака.

Он миновал распадок. Сумрак от огромных елей, скрывающих солнце, рассеялся, и оно брызнуло ослепительным светом, точно кто-то невидимый стряхнул на деревья, кусты и землю, огромную, в золотой краске, кисть. День заполыхал, набирая силу, и светило воцарилось на небосклоне величаво и торжественно, лаская все живое. И Степану захотелось раствориться в его лучах, вобрать в себя их животворящую мощь...

"Странно устроен человек, - рассуждал Безуглов, - он может причинить зло, но может сделать и добро, и трудно понять, каков он на самом деле... А что такое добро и зло? Как различить их, на каких весах взвесить?.. Вот, взять солнце: обычно ласковое, приветливое, а прошлым летом попалило все. Помнится, такая сушь стояла, земля потрескалась. Тогда-то и беда пришла: урожай вполовину обычного плана собрали. И еле-еле Веселовский лес от пожара уберегли, пустив встречный пал... Да и сам я хорош - закон нарушил!" - метнулось в голове егеря.

И солнце вроде бы померкло, потускнело...

Не удалось в тот день Безуглову попасть к дальним кормушкам, что-то помешало, удержало его в черте Косого распадка, словно оберегал он Климова от малейшей возможности ненужной для Егора встречи.

Как ни крути - соучастник...

А Егор долго стоял над тушей оленя, пока не сообразил, что следовало поторопиться - не ровен час, кто сюда забредет. Стыд прошел, да и что такое стыд? Он как дым костра: налетел ветер и разметал его. А голод, если его не утолить, всегда с человеком. Это Егор хорошо усвоил в лагере, когда от мысли о горячем хлебе мутило, кружило голову.

Лагерная жизнь, дав знак о себе, потянула ручеек воспоминаний...

Как-то зимой зеки его бригады убили хромую, приблудную собаку. Охранник, молодой, мордатый парняга, разрешил ее изжарить, любопытствуя: "Неужели собачатину едят?" Едят, да еще и как - только за ушами трещит! А после чуток веселей жить, и вроде бы мороз стал казаться послабей...

Вот и сейчас запах свежины взволновал Егора, заставил напрочь отбросить все мысли о встрече со Степаном. И он, споро орудуя ножом, взрезал боковину, достал печень, обмазывая губы и подбородок кровью, жадно впился в нее зубами. Утолив первый голод, Егор опомнился: "Что же это я? Как зверь..."

И ему вспомнился побег двух уголовников, которые преднамеренно взяли с собой третьего напарника, упитанней, и съели его. А потом один убил другого и, когда его обнаружили в тайге, он доедал последний кусок ноги.

"Вот что такое человек - он хуже зверя. Разве еще только волк пожирает своих собратьев", - сделал вывод Климов.

Такие воспоминания приходили как бы сами собой, без всякой боли - просто так, как после дня приходит ночь. То старое, оставшееся в лагере, он принес в теперешнюю жизнь. И Егору захотелось поскорей забыть обо всем, что было там, ранее... Настоящее - здесь, уже вновь началось. Только оно не совсем пока еще такое, как у остальных жителей Вертлугов, а обрезано, укорочено теми семью годами. И каким это настоящее в дальнейшем выйдет для него, Климова, покажет лишь время...

Егор изрубил тушу на куски, затолкал мясо в холщовый мешок, пересыпал его травой. Отдельно в берестяной туесок он уложил печень, язык, мозг и губы. Затем он выдолбил в земле ножом яму, бросил в нее голову, копыта и размельченные топором рога, завалил ошметками суглинка, сверху аккуратно выложил мох и придавил булыжником. Мешок с мясом Егор отнес ниже по течению ручья, поближе к деревне, где и засунул в глухом месте под корчажину вместе с ружьем и топором. Здесь Климов и перекурил, сидя на камне и вглядываясь в струящиеся воды ручья.

Вскоре Егор появился в Вертлугах.

Он шел по пыльной дороге, петляющей мимо почерневших от времени и непогоды изб, что так часто снились ему в забытьи на нарах. Вот она, полноправная встреча с родной деревней, вернее, только подходы к встрече, которую определяют уже не избы, а люди. Только люди могут установить соответствующее расстояние между бывшим зеком и ими, своим принятием или отторжением.

Стояла макушка лета - пора равновесия и зрелости в природе, когда все вокруг дышит умиротворением, набирается силы к грядущей осени, чтобы щедро одарить и вновь застыть до прихода весны. Вечен природы круговорот...

Было полное утро. Солнце уже всплыло в бездонную синь неба. Земля томилась, млела в предвкушении дождя, который в это время особенно необходим.

- Никак, Егор Силантьич? - прозвучал сзади, политый патокой, голос. - С прибытием!.. А я гляжу и думаю: кажись он!

Егор обернулся, сразу узнав известную всем Вертлугам самогонщицу и повитуху, произнес:

- А... Макариха, здравствуй.

Рядом с бабкой стояла совсем незнакомая молодуха, но Егор раскланялся и с ней, как требовал неписаный деревенский этикет.

- Эк, что с тобой понаделали: постарел, почернел... Недаром говорится: от сумы да от тюрьмы не зарекайся, - запела бабка. - А уж женушка твоя убивалася - тяжко ей с ребятенками-то было - сполна горюшка хлебнула.

Пошел Егор своей дорогой, ничего не ответив, обостренным слухом выхватывая слова из громкого шепота глуховатой Макарихи:

- Феньки Климовой муженек. Колхозный трактор спалил... Всю войну сиднем просидел, ряху, вишь, наел, а мужики гибнули... А Фенька евонная с Проней Сизовым строгаля выдавала...

Дальнейшее Егор не слышал, да и не хотел этого. Он понял, что между ним и деревней пролегла тень отчуждения - другие-то воевали, хотя, виноват ли он сам, Климов, в том? А Феня... Допускал он еще в лагере, что все возможно, живой же она человек, да и семерик ждать, шутка ли? Уж очень долго тянулась провозглашенная уркаганами неделя. Только делай втихую, хотя и трудно это: деревня как стеклянная - насквозь все видно... Сделай так, чтобы не было за спиной торжествующего шепота и сдавленного хохотка. Все ожидал Егор, но только не то, чтобы его заместителем оказался придурок. Такое даже не могло прийти в голову Климову.

Деревня, люди, избы и пыльная дорога вмиг показались ему чужими, враждебными, и потому в голову невольно закрался вопрос: "А зачем я так яростно тащился к жизни? Скользкая она, по всему, на ощупь, только и приходится падать..."

Возле сельпо Егор заметил Терентия Сухотина, стоящего на костылях у пустых ящиков, свернул в переулок, сделав вид, что не расслышал его оклика:

- Егорша, ты?

В памяти Климова почему-то закрутилось глупое присловье блатняков: "Бог не фраер...", и в глазах стояла часто виденная наколка: "Нет в жизни счастья".

А какое оно, дурень? Когда умирал, то считал за счастье выжить, когда выживал, ждал конца срока. И вот дождался - получи свою пайку счастья. Мало тебе? Ишь, захотел, чтобы и баба нетроганной осталась... Да, но Проня! Пускай любой бы...

Егор вошел в свою калитку, сбросил на завалинку котомку, бесцельно походил по двору. Затем, заметив колун, взял его в руку, подбрасывая топорище, как бы взвешивая. Тяжесть колуна, странное дело, немного успокоила Климова. Он вылил свое ожесточение на тугие еловые чурбаки, которые под ударами разлетались далеко по сторонам, распластанные на две части. Потом в дело пошел топор. Перекрошив все кругляши, он начал складывать поленья снаружи дровяника высоким штабелем для просушки, пока жена не позвала обедать. Звук ее голоса пришелся, как удар хлыста - Егор даже отшатнулся от неожиданности.

Но в избу он поспешил, так как соседи начали проявлять повышенный интерес к тому, кто же там возится с дровами на дворе Климовых.

В горницу он вошел степенно, не подавая и вида Феоне о том, что уже знаком с ее тайной. Впрочем, что же это за тайна такая, когда вся деревня трезвонит? Котомку он положил в кладовку и остановился над ведром. Жена подскочила с ковшом, начала сливать ему воду на руки, затем с почтительным полупоклоном подала полотенце.

И эта ее почтительность, чуть ли не подобострастность, и вовсе разозлила Егора, вызывая в его душе гнетущее чувство неприязни и злобы.

"Знает кошка, чье мясо съела", - подумал он, вытирая лицо.

Поставив на стол миски с дымящимися пустыми щами, Феня уловила состояние мужа, посматривая на Егора, точно хотела ему что-то сказать, но так и не решалась сделать этого.

Ели молча, сосредоточенно, только под конец Николка, младший сын, неожиданно спросил:

- Дядь, а ты сахару привез? Нам дядя Проня давал.

Егор уронил ложку в миску. Феня заалела, стремительно повернулась к детям.

- Идите на улицу, гуляйте. Отец отдыхать будет.

Сыновья поднялись из-за стола, вышли. Жена опустилась на жалобно скрипнувшую табуретку, опустила плечи. Егор медленно приблизился к ней, тяжело и жестко произнес:

- Ну, сказывай, кто у тебя тут в полюбовниках ходил, стервь?

Феня встала, потупилась, враз стала бледной, как недавно подбеленный бок печи.

- Им, что ж, помирать подобно Настеньке? - она указала рукой на дверь, в которую только что вышли сыновья. - От тебя все эти годы не только рубля - весточки не пришло. Я уже, грешным делом, думала: сгинул ты... И у баб ничего не попросишь: кто жене врага народа что даст? Ихние-то мужики на фронте...

Отшвырнул ее Егор, вышел из избы на чужих, ватных ногах. Дети возились у дровяника, собираясь играть в войну, отчаянно спорили: ни один не хотел быть немцем.

- Может, Ваську Перца позовем? - спросил младший.

- Не, - степенно подумав, ответил Петя. - Васька скажет, пусть немцами будут дети врага народа.

- Что мелешь? - закричал Егор.

- Дак... - пискнул и осекся старший сын.

Но отец не стал слушать его; ноги сами понесли к Макарихе.

На улице Климова узнавали, пытались заговорить, но Егор уже чуть ли не мчался к избе, где легко можно временно забыться.

Вот оно - началось. Как ни оттягивал Егор объяснение с женой, пытаясь хоть не надолго сохранить ощущение тихой радости от возвращения в Вертлуги, да шило в мешке не утаишь, не спрячешь. "А если в чем-то сам виноват? - мелькнула мысль. - Ведь, действительно, не написал ни одного письма, хотя и была возможность отправить" . "Куда отправлять-то, когда впереди не только долгие семь лет, но и полная неизвестность", - так рассудил он тогда. Неизвестность сменилась ясностью. Через полгода пребывания в лагере Мужик четко понял, что только чудо может помочь ему выжить здесь и, может быть, собственная цепкая, крестьянская воля. Хотя... не воля помогла, а вера! Нет, не в тот иконописный образ, что сопровождал по жизни почти каждого человека в деревне, разумеется, кроме ярого богохульника-атеиста. Вера зиждилась на великом принципе мученичества и очищения. Бог, как вечный, обновляющийся принцип, как самая главная основа бытия - таким был преподнесен Христос отцом Сергием, настоящим батюшкой, оставшимся полным сострадания и веры в божественную основу человека в тех нечеловеческих условиях.

Может и не стоит теперь доискиваться до причины измены Феоны, все равно пятки вперед не воротишь, судьбу не переиначишь, не перекроишь на свой лад, как ни бейся. Может, и впрямь, простить? Да, но рога!..

Макариха точно ожидала его.

- Проходи, Силантьич, - прогнусавила она с крыльца.

В избе повитуха после короткой отлучки принесла бутыль самогона, с почтением подала стакан.

- Пей, родимый, враз полегчает.

Егор налил зелья, выплеснул его себе в рот. А бабка юлила с боку, заглядывала заискивающе в лицо, как бы любуясь Климовым, и все гнусавила:

- Первая рюмка колом, вторая соколом, - и подвигала стакан.

Егор пил и не хмелел.

ГЛАВА 3

Феня плакала, уткнувшись головой в подушку, и думала о перековерканной своей жизни. Она думала не только о себе, но и о муже, неожиданно явившемся из небытия, о всех тех унижениях и обидах, которые выпали на ее долю и долю детей. А ведь было нечто светлое, было...

В тридцать третьем тогда даванул голод. Тихо стало в деревне. Жизнь как бы приостановилась, замерла: ни гуляний, ни свадеб. Да и до них ли, когда кусать нечего?

Перебивались тогда люди, всяк по-своему. И на подножном корму жили, и в город вещи на обмен возили, и охотились, хотя зверя в те годы сильно поубавилось.

Мать Фени часто ворчала, поглядывая на старшую дочь:

- Вишь, титьки отрастила, кобыляка. Вот бы, какой дурень замуж взял. Ищщо год-два, и записывай в перестарки.

Понимала Феня, что не со зла она говорит это, а в надежде хоть на небольшое облегченье семье. И сама рада замуж выскочить, да в такое время не до жиру - быть бы живу...

Однако жених ей нашелся. Егор Климов пускай и рябоват слегка, да с лица-то воды не пить - и степенный он, рассудительный, и не намного старше.

Мать, как узнала о сговоре дочери с Климовым, переменила свое отношение к ней, последние рубахи и юбки отдала, чтобы хоть немного приличней приданое невесты оказалось. Свадьбу, как таковую, конечно же, не играли, не до того тогда было. За отсутствием живности, сильно погубленной расплодившимися волками, лишь мясо забитой старой коровы разделили по куску. Пришла по такому случаю в надежде хоть чуть-чуть утолить голод добрая половина Вертлугов - вот и все празднество. Сейчас и то больно вспомнить, как бабы прятали в юбки этот несчастный кусок, чтобы отнести его домой детям. Да, было время...

Любила ли тогда Феня Егора? Конечно! Любовь, правда, пришла не сразу, ну и что? Ее он мужик - об этом и в сельсовете записано. На руках Феню муж не носил, но и на кулаках не носил тоже. Бабе чуть ласка выпадет - уже безмерная радость, а от Егора долго ласку ждать, не заржавеешь. Феня тогда свою судьбу не разглядывала: муж есть, не пьянь, не охотник до чужих жен. Тут и дети пошли, чего еще больше надо? А вскоре и голод потихоньку отступил, хотя и выкосил много народу. А дети дали каждодневную заботу о них, так необходимую человеку. И обилие работы по хозяйству тоже не в тягость: для себя же, для семьи, да и родителям от нее шла подмога, чем это не жизнь?

Но все хорошее развеялось в одночасье. Потянулись для Феоны горестные дни, месяцы, годы.

Отвыкла она тогда от мужика, хотя и снился ей часто Егор, его поцелуи, объятия. Просыпалась она, ощущая, как торопливыми толчками бьется ее сердце. Хороша она в ту пору была: ядреная, в соку, что наливное яблоко. Многие к ней ластились, да на хромой козе к ее сердцу не подъедешь. Ждала она Егора, верила, что не враг он, наговоры это, нелепая ошибка, блюла себя она, хотя порой нестерпимо хотелось мужской ласки. Жили Климовы после ареста Егора плохо: с хлеба на воду перебивались, а в военные годы и того хуже.

Проня приходился Фене дальним родственником. Еще до замужества, помнится, хожил за ней по пятам, лопотал хрипло:

- Феня... Феня... Ягодка!..

- Губа у дурака не дура, - посмеивались мужики. - Такой ягодкой каждый полакомиться горазд.

Проня... Косвенный виновник ее позора. Но был ли вообще позор-то?

Умерла Настенька. Голосила Феня страшно - так по ночам зимой выли волки за околицей. И за старших детей боязнь у матери была - на честном слове держались.

В тот морозный день, когда она лихорадочно размышляла: чем накормить детей, скрипнула дверь. В избу ввалился Проня, кудлатый, без шапки.

"Чего тебе?" - хотела спросить Феня, тупо оторвав голову от стола, и замерла: Проня высыпал прямо перед ней из мешочка гречу. Слова застряли у нее в горле, да и к чему они, когда крупа да хлебушко, что достал из-за пазухи Сизов, могли спасти сыновей.

Вот тогда-то, уже сытая, она и разомлела, позволила Проне погладить себя по волосам, плечам. Опять шептал он: "Ягодка..."

Приходил Проня таясь, к ночи, приносил понемногу продукты - зажиточные верующие снабжали ими юродивого - и всегда гладил Феню потихонечку, словно выпрашивал хотя бы такую толику ласки. И получив ее, говорил что-то непонятное, с жаром.

И сейчас, вспоминая, Феня так и не могла понять, как же тогда она могла позволить себе даже эти робкие прикосновения? Возможно, увидела она в его непростой, в чем-то загадочной судьбе изгоя, к которому многие взрослые относились с пренебрежением, а мелкотня дразнила, схожесть со своей изломанной судьбой. Когда же Проня вполне осмысленно однажды произнес: "Люблю...", - Феня прогнала его, не на шутку испугавшись.

Нет, она никогда не забывала Егора!

Да разве скажешь об этом мужу, правому, как бесстрастно разящий топор палача?

ГЛАВА 4

Степан прошел сумрачным коридором в боковую комнату, где размещалась крохотная приемная конторы заказника. Надя, вообще-то учительница. Она на лето подрядилась исполнять обязанности секретарши директора, а также курьера. Девушка отвлеклась от печатания на пишущей машинке очередного приказа и приветливо улыбнулась Безуглову:

- Добрый день, Степан Алексеевич.

- Я для тебя просто Степан, в который раз уже это говорю, - откликнулся Безуглов. - Ну, скажи: "Степан".

- Степан... - произнесла Надя с натугой.

Ей, дочери попа-расстриги, нравился старший егерь, хотя в хозяйстве пока он был единственным: штат еще даже и не достиг и половины довоенного уровня. Нравился Безуглов непохожестью на других мужчин Вертлугов и райцентра, где секретарша иногда бывала вместе со своим начальником.

- Вот так-то лучше, все-таки уже второй год как работаем вместе, - одобрительно усмехнувшись, сказал Степан и спросил: - Кузьмич у себя?

- Иван Кузьмич с раннего утра, как он сам говорит, на боевом посту.

- Заходи, Степа! - послышалось из-за двери. - Я для тебя всегда свободен и доступен!

Кабинет старшего биолога (он же и директор заказника) чрезвычайно тесен из-за обилия научных пособий, коробку с химреактивами, реторт, пробирок и колб. На крохотном столе красуется гордость Ярыгина - довоенный немецкий микроскоп. Сам директор сегодня кажется радостно-возбужденным

- Садись, командир взвода! - прогремел он. - И внимай!

Безуглов уселся на стул, стараясь не зацепить спиной шеренгу разнокалиберных колб, которые толпились на подоконнике.

- Стряслось что? - предположил он.

- А ну-ка, угадай, Колдун! - вновь пророкотал зычным басом Ярыгин, петушком вертясь у стола, где лежала кипа бумаг.

- Пришел приказ о преобразовании заказника в заповедник, - предположил Степан.

- Точно, колдун! - ахнул директор, подскочил, обнял подчиненного за плечи. - Сегодня утром из Москвы ответ пришел. Награда за все наши муки и стенания!

- Не говори красиво, Ваня, - послышалось от двери. - Вообще-то о приказе трудно не догадаться, глядя на твое счастливое лицо. В кабинет вошла Ярыгина Лидия Васильевна, биолог. Она в рабочей куртке, с ведром комбикорма в руке.

- Ну, вот, друзья, и случилось, - мягко откликнулся на ее реплику муж. - Теперь все мы - костяк будущего могучего коллектива. Слышишь, Наденька?

- Слышу! - донеслось из смежной комнаты.

- Приходите завтра к нам, я черничный пирог приготовлю, отпразднуем великую победу. Видишь, Ваня, и я стала вслед за тобой выражаться высоким слогом, - произнесла Лидия Васильевна, доставая из картонной коробки, стоящей в углу, стеклянную ампулу.

Она повернулась и вышла.

- Видал? - спросил Иван Кузьмич у Степана. - Даже и не изобразила на лице хотя бы толику радости. Цирцея...

- Она очень рада, - вступилась за Лидию Васильевну секретарша.

- Спасибо, Надежда. Не забудь предупредить Трофимыча, чтобы он непременно пришел

- Ваша жена меня уже пригласила, - раздался из "приемной" скрипучий старческий голос бухгалтера.

- Весь костяк оповещен, - рассмеялся Степан.

- Иван Кузьмич, - сказал, входя в кабинет, бухгалтер, - подпишите счет на проволоку.

- Какую еще проволоку?

- Стальную, товарищ директор, закупленную для изготовления клеток. Вы уехали в Москву и запамятовали сделать подпись.

- Надо же, - рассмеялся Ярыгин, - девичья память! - Он взял из рук старика папку с бумагами.

- Чую, грядет ревизия, - произнес бухгалтер, вытирая вспотевшую лысину носовым платком.

- Откуда знаешь, Трофимыч? - поинтересовался директор и протянул подписанные бумаги.

- По многолетнему опыту. Трясти будут, как грушу. Но у нас все в полном ажуре.

- Я за тобой, как за каменной стеной.

- Стена...- пробурчал, однако очень польщенный, старик. - Мне уже через полгода семьдесят стукнет.

- Мы еще такой заповедник к твоему юбилею, здесь, в Вертлугах, успеем отгрохать! А ты, Трофимым, будешь главбухом!

- Отгрохаем, если дадут развернуться, - вмешался в разговор директора и бухгалтера Безуглов.

- Да ты, Степан, прав... Но, как говорится, за одного битого двух небитых дают. Попробуем не только отсидеться, но и отбиться от бюрократических наскоков, находясь в глубоко эшелонированной обороне. А, бывший командир взвода?

- Попробуем, - в тон начальнику ответил старший егерь.

Он вышел из конторы, провожаемый влюбленным взглядом Наденьки, и миновал ряды клеток, где за проволочными стенками тявкали лисы. Возле клеток на сосновой колоде, поставленной торчком, сидела Лидия Васильевна и что-то сосредоточенно заносила в журнал наблюдений. Степан с долгожданной новостью из Москвы совсем забыл, что пришел к директору заказника по поводу сегодняшнего случая с Егором Климовым. Отпустил егерь браконьера, даже ружье не изъял, налицо явное нарушение служебных инструкций. Конечно же, Кузьмич всегда поймет, рассудит, тем более, что с приходом в хозяйство Безуглова начисто прекратились нарушения охранного режима. Колдуна боялись в деревне. "Он все видит и знает..." - говаривали мужики и бабы.

И неспроста!

В любой деревне обязательно жил хотя бы один колдун или колдунья. Будучи человеком образованным (помимо зверотехникума учился в МГУ), Безуглов, тем не менее, довольно серьезно относился к проблеме возникновения на Руси данного феномена. Знания ведовства шли из глубокой старины, передаваясь из поколения в поколение. Океан еще неизученной наукой энергии жил своей, особой жизнью, активно вмешиваясь в физический, видимый мир. Вот и сегодня рано утром Степан ощутил намерение Климова. И оно, это намерение, легко вывело егеря к месту незаконного отстрела оленя. Тот, другой, Тонкий мир, знал все. И если познать законы управления им, то можешь действовать и в видимом мире безошибочно, изумляя окружающих, не умеющих выйти за пределы физической природы. Колдуны различаются на два типа: белые и черные, впрочем, как и все остальные люди. Вернее, всякому человеку изначально дается выбор: принять светлую или темную сторону жизни, и выбор этот он делает каждый день, каждый момент времени.

Дед Степана Касьян был очень известным потомственным колдуном, успешно сражавшийся против черных своих собратьев. Он являлся главой самой лучшей и благородной части ведовства, непонятно-жуткого для непосвященных древнего ордена тайного знания. "Мы - ведуны и ведуньи, - рассказывал дед Касьян внуку, - ведем свой род от славных ариев". "А кто такие арии" - спрашивал малолетний Степка. "Народ столь старинный, что о нем и позабыли вовсе". "Вы, тятя, мне мальца не сбивайте", - проявлял свое недовольство подобными разговорами отец. "Эх, Лешка, быть Степушке моим преемником", - усмехнулся, помнится, однажды, дед. "Не бывать тому!" - крикнул, багровея, отец. "Судьбу, Лексей, не переиначишь..." - тихо ответствовал Безуглов-старший. "Хочешь быть ведуном?" - спросил однажды дед Касьян напрямик у любимого внука. "Колдовать? Да ни в жисть!" - честно признался мальчик, хотя ему в чем-то и нравилась эта тайная, скрытая от всех дедовская деятельность. "А глазенки-то зажглись! - с удовлетворением отметил дед и добавил строго. - Ведать, сие означает - знать". И зашелся булькающим смехом.

И вот он умирал. Это было медленное, мучительное угасание. Отдать последние почести своему патриарху, известному по всей Сибири, приехало множество белых и черных колдунов и колдуний. Черные прибыли всецело из-за уважения - неприязнь и даже затаенная ненависть оставлены - умирал все-таки их собрат. Все они пришли на последний поклон к Касьяну - близкие родственники лишь шарахались при лицезрении столь прославленных "особ", но препятствовать им в этом боялись. Конечно же, необычный "десант" вызвал переполох в Вертлугах, матери строго-настрого приказали своим детям и не высовываться на улицу. И сами они, напуганные, сидели в избах, молясь Николаю-угоднику: "Помоги, отче праведный, защити..." И мужики из тех, кто не занят был на сельхозработах, старались не подходить близко к той окраине деревни, где проживал Колдун - касьянова изба находилась на самом отшибе: прямо за ней начинался лес. Напряженное ожидание развязки жизненного пути Безуглова-старшего подогревалось ими самогонкой, и бабы не зудели при этом докучливыми мухами.

И лишь Никодим, поп-расстрига, бывший вертлугинский батюшка, залив с утра очи, осмелился притащиться к Касьяну.

- Эй, нехристь! Нечистая сила! - горланил Никодим. - Дай-ка, взгляну на тебя, предстающего пред Господом нашим. - Ну, воронье! - рявкнул он. - Расступись!

Колдуны и колдуньи угрожающе заворчали, но из избы слабо послышалось:

- Пропустите его.

Никодим ввалился в горницу, где лежал умирающий Колдун.

- Что, соборовать будешь? - насмешливо спросил дед Касьян.

- Не дадено мне сие право, - ответил расстрига. - Но Бога я чту и знаю: гореть тебе в аду. Покайся, пока еще есть время. Вот тебе честной крест! - Бывший иерей сунул в постель Колдуну медное распятие.

- Спасибо, Никодим, за заботу о моей душе. Только знай, что гореть и тебе придется, - произнес, отклоняя слабой рукой крест, умирающий и лукаво продолжил. - Скажи лучше, куда ты серебряный дел?

- Потерял, - обескуражено ответил расстрига, однако убрал руку с медным символом христианства.

- Нет! Ты заложил его за две четверти водки богатею из Акимовки.

- Какому еще богатею?

- Сурепкину Ивану.

- Ты!.. Видел?.. - изумился Никодим, твердо зная, что рядом с ним кроме Сурепкина тогда никого не находилось. А крест был фамильным, старинной работы, с каменьями.

- Я многое вижу.

Тут в избу прорвалась через заслон жена Никодима Люба, очень молодая, совсем недавно родившая первенца-дочь.

- А ну, пойдем домой! - закричала она. - Надо же, моду взял: напиться и людей поучать. Одно слово - расстрига...

- "Да убоится жена мужа", - мудро сказано в Писании. Тебе, Любаша, отныне предстоит жить с ним в любви согласии, - сказал дед Касьян.

- С пропойцей? - ахнула бывшая попадья.

- Он пить больше не станет. До самой кончины. А ты потом замуж за нашего Степку выйдешь, ведуна.

- Что вы такое говорите? - всполошилась сноха.

И сын Колдуна глянул на своего отца исподлобья.

- Правду, Клавдия. И правнук мой родится от вашей малой ноне Нади. Вот так-то, Любаша и Никодим.

- Совсем рехнулся старый... Нет! Что мелет?.. – возмутились, было, родственники, да осеклись, зная дар Колдуна видеть будущее.

И вдруг Никодим наперекор предсказанию потребовал чарку.

- Неси, Леха, приказал Касьян сыну.

Алексей принес из чулана бутыль, плеснул в стакан самогон. Расстрига крякнул, попытался поднести посудину ко рту, как рука его сильно задрожала, пальцы разжались, и уроненный стакан разбился об пол вдребезги.

- Не могу! - взревел бывший поп, стремглав выскочил, зажав ладонью рот, на крыльцо, где принялся облевывать ступени.

- Ну!.. - тяжело повел взглядом, дед Касьян. - Кто и чему не верит?

- Я, пожалуй, пойду, - встрепенулась Люба и поспешила к мужу.

Никто ей не ответил. А ослабевший Колдун откинулся на подушку, изобразив на лице мучение.

- Что ж, делай, как заведено, - сказал, наконец, он сыну.

Алексей знал обычай: когда колдун или колдунья долго мучаются, не умирая, необходимо разобрать крышу над тем самым местом, где они лежат. Также необходимо распахнуть настежь все двери и окна, только тогда душа сможет беспрепятственно покинуть ослабевшее тело. Был, правда, еще один способ: кто-то из близких родственников Колдуна должен принять дар ведовства. И сделать это можно не обязательно добровольно: колдуну достаточно коснуться человека. И Касьян хитрил, уговаривал сына подойти как можно ближе, шепнуть, мол, надо последнее, заветное слово. Алексей раскусил хитрость отца и, хотя выпроводил всех из горницы, но совсем уже близко подходить к постели умирающего поостерегся, как ни уговаривал его отец.

- Ну, что боишься? Сын-то, ведь, ты мне... Подойди, останний час наступает, а ты, как чужой!

- Знаем мы вас... - отнекивался Алексей. - Говорите ваше заветное слово.

Колдун раздосадовано сопел, изредка разражаясь угрозой:

- Достану и оттуда, из-за гроба!

И, вот, на третий день, как и положено, Алексей и двое соседей начали разбирать крышу. Отец строго-настрого приказал старшему Витьке и младшему Степке, ни под каким предлогом даже и не заглядывать в горницу. Витя боялся деда Касьяна, а Степан очень любил. Однако, он быть ведуном не намеревался, так как хотел в дальнейшем стать ученым. Он только тихо проскользнул в дверь, чтобы в последний раз посмотреть на живого деда. Степку в горницу привела сама Судьба, хотя в тот момент мальчик и не знал этого. Он был избран Ею.

Уже перед взором соседей, разбирающих крышу, виднелась внутренняя часть горницы, как послышался радостный смех старика. Алексей сунул за ремень брюк клещи и полез вниз по лестнице, чуя недоброе, узнать, что же развеселило Колдуна.

В сенях ему встретилась испуганная жена с младшим сыном.

- Что стряслось, Клава? - спросил Алексей.

- Степка... - растерянно выдавила Клавдия.

- Неужель?.. Говори, ходил, варнак, к деду?

- Ходил. Он же, тятя, так пить хочет, что стонет: "Умру, внучек, если воды не подашь".

- Господи! - схватился за голову отец, затем набросился с упреком на жену. - Ты-то чего не смогла уберечь мальца?

- Дак... Чуть отвернулась, а он туда - шасть... Видел же не раз Степка, как мы на стул стакан ставили, а потом Колдуну его подвигали, чтобы, не дай Бог, тестюшка прикосновение совершил.

А старик смеялся, точно и умирать ему совсем расхотелось:

- Ты, Лешка, увильнул, а Степа, вот, попался. И не зря: знатным у меня со временем станет продолжатель!

Колдуны и колдуньи во дворе облегченно переглянулись, втайне радуясь такому благоприятному для Касьяна выходу из создавшегося положения. Они, коротко посоветовавшись, дружно потянулись в избу к Безугловым, даже не испросив на это ни у кого разрешения. Алексей и Клавдия не осмелились и слова поперек им молвить. Они понимали, что нельзя мешать завершению старинного ритуала. К тому же, этот странный народ мог сглазить, напустить порчу, а то и просто проклясть; с ним шутки плохи... После того, как собратья отдали последний поклон и убыли, родственники собрались у постели умирающего. Старик глянул орлом на них, а Степке озорно подмигнул и произнес со значением:

- Ты - наш...

И испустил дух.

А мальчика после похорон Колдуна повезли в Акимовку в одну из немногих действующих в округе церквей. Тамошний батюшка три часа, без передыху, отчитывал его молитвами. Но, увы... Никакой поп уже не мог убрать из Степки дар деда Касьяна...

Старший егерь поговорил с Лидией Васильевной о повадках лис, особенностях их содержания и размножения в неволе. Жена директора хрупкого телосложения, но всю необходимую физическую работу выполняет всегда сама, наотрез отказываясь от чьей-либо помощи, особенно мужа. Да и как можно напрягаться Ивану Кузьмичу, когда тяжелое ранение до сих пор дает о себе знать - иногда левая щека дергается в нервном тике.

Иван Кузьмич Ярыгин - его, Безуглова, бывший командир отдельного саперного батальона. Гвардии майор запаса, доктор биологических наук, он свой, как говорится, в доску, и наверняка поймет мотивы, которыми руководствовался его подчиненный, отпуская с миром бедолагу-браконьера, только что вернувшегося после длительной отсидки. "Что же, вечером и поговорим", - решил Степан. И, вдруг, неплохая мысль мелькнула у него в голове в связи с предстоящим трудоустройством Климова. Он хорошо знал пакостный характер нынешнего председателя колхоза Гордеева, за которым числились и вовсе неблаговидные делишки. "Да, Климову надо помочь..."

ГЛАВА 5

Пьяный, Егор от Макарихи задами прошел к своей избе. Уже недалеко возле собственного двора он встретил Лизу Пьянкову и средних лет разбитную вдову по прозвищу Росомаха и стремительно свернул в калитку, опасаясь досужих бабьих расспросов. Он лишь услышал громкий говор подружек:

- Кажись Егор?

- Ага.

- А мне, вчерась, сбрехали: не он, мол...

Егор завалился спать в баньке, где совсем еще недавно мял под собой жену, начисто отметая мысли о Фене. Под вечер он проснулся, побродил по двору, как бы решая, куда применить дремлющую в нем силу, питаемую злостью. Дрова все были переколоты, но подспудное чувство обиды требовало немедленного выхода. И Климов начал с остервенением разметывать старый амбар. "Построю новый!.." - думал он при этом. Физическая нагрузка дала успокоение и, вдобавок, сильно протрезвила. К вечеру Егор, взяв вещмешок, тихо выскользнул за околицу.

Голова его слегка побаливала, но мысли струились ясные. На небо выкатилась спокойная и величавая луна. Она расплескала свой серебристо-пепельный свет по земле, по ветвям и стволам деревьев. Где-то неподалеку ухнул филин, затем он захлопотал крыльями и стремительно пересек поляну, отправляясь на ночную охоту. И вновь тишина объяла дремлющий лес. И, казалось, что не только вся природа, но и все люди должны под действием этого печально-умиротворяющего света стать другими - спокойными, чистыми, как сама хрустальная луна, безмолвно взирающая серебряным ликом из бездонной выси.

За поляной, в том направлении, куда полетел филин, беспрерывно журчал ручей. и не было ему никакого дела до людского мельтешенья, до всех людских забот. Бежит вода ручья, впадая в дальнейшем в малую реку, которая стремится к большой, а та в море. Так и жизнь: несет воды-поколения от малой деревушки к городу, ко всей стране, ко всему миру. Уйдут нынешние люди, народятся новые. И задача старших помочь новым выжить, избежать повторения роковых ошибок, за которыми неумолимо приходит расплата. Свети, луна...

И впервые за многие годы Егора, удачливого ранее охотника, охватило сожаление при виде бесформенного мяса - всего того, что осталось от красавца-оленя. Но он перевел мысли на другой лад, подумав: "Отмаялся, бедняга..." И, еще, он подумал о собственных детях, об их нелегкой нынешней судьбе, и о том, что ожидает их в будущей взрослой жизни. Лагерное дикое, нелепое существование отодвинулось куда-то далеко, сделавшись совсем нереальным, и хотелось верить, что оно всегда будет за чертой сознания. А деревня?.. Может и вправду все наладится когда-либо. Во всяком случае, в данный момент в это очень хотелось верить.

Климов загрузил мясом вещмешок, установил в нем туесок, завязал горловину, вскинул лямки на плечи и зашагал в обратный путь.

Никем не замеченный, он пронырнул в избу, сбросил в сенях с плеч тяжелую ношу, позвал Феню:

- Смотри! Да чтобы Петька с Николкой ничего не проведали, иначе...

- Конечно, куда уж там, - заторопилась ответить жена, держа в руках керосиновую лампу.

Она заохала, рассматривая мясо, прошелестела трясущимися губами:

- Эк, сколько... Кормилец наш вернулся.

- Завтра мальцам в первую очередь сваргань что-либо, но для начала немного.

- Хорошо, Егорушка, сделаю.

Забота о детях немного примирила мужа с женой, и Егор, слегка удовлетворенный этим, сволок оленину в погреб. И, когда супруги легли спать, старался о неприятном случае не вспоминать.

Утром, едва Феня подтерла вчерашние пятна крови на сенных половицах, как приперлась Пьянкова, стрельнула глазами по сторонам, оценивая обстановку, поздоровалась с Климовым:

- Утро доброе, Егор Силантьич.

- Доброе... - рассеянно откликнулся хозяин.

- Я к тебе, Фенюшка, одно дело спросить, - затараторила Лиза.

Бабы шептались о чем-то, а Егор сидел за столом, ощущая себя вновь причастным к жизни, в которую он совсем недавно вступил. Как воспримет его деревня, где не только сплетницы наподобие Лизы Пьянковой? Об этом он пока не слишком-то еще задумывался.

Но задуматься пришлось уже в этот день, когда он пошел к председателю колхоза.

Встречались мужики, бабы, здоровались, уставясь на него, как на заморскую диковинку, хотя слух о возвращении Климова сквозняком протянуло по Вертлугам. Егор, отвечая на их приветствия, подошел к избе бывшего кулака Тугарина, где размещалось правление колхоза, ткнул в сумрачном коридоре дверь одной из комнатушек. Здесь смолили махру бригадиры, ожидая руководящих указаний, после которых, как обычно, на наряде они распределяли людей на работы. Их двое: Кошкин и Окаемов, оба, как на подбор, широкомордые, холеные. Бригадиры лишь слегка кивнули на пожелание Егором здоровья присутствующим, чего им, судя по сытому виду, не занимать. "Пристебаи..." - дала определение им Феня, и не зря: Кошкин и Окаемов подобострастно глядели на председателя колхоза, безошибочно определив отношение начальства к бывшему трактористу. Если тот даже и не привстал, то чего им зазря выпендриваться перед "тюремщиком"?

- А... Климов... - протянул Гринька-горбатый, мухортенький человечек, из-за отсутствия в деревне справных мужиков, избранный в войну председателем колхоза. - Так-так... - он пробарабанил пальцами по дощатому столу, заваленному бумагами. - Значит, явился, не запылился... А почему к нам? Тебя уж, небось, и Фенька ждать разучилась, другого нашла.

И Гордеев хохотнул коротким, гадливым смешком. Вслед за ним осклабили рты и "пристебаи".

- Трухлявый сучок! - не выдержал Егор. Сжав кулаки, он шагнул к столу председателя.

- Ты мне это, перестань, погодь! – съежился, было, Гордеев. Но, заметив намерение бригадиров вступиться, он осмелел, произнес, повышая голос до визга: - Обратно захотел? Мигом отправлю!

Опомнился Климов, шагнул к выходу.

А Гринька-горбатый, раздуваясь от сознания своего превосходства, довольный тем, что "тюремщик", в общем-то, отступил, важно произнес, бросая выразительные взгляды на подручных:

- За оскорбление личности запросто можешь и того!.. Я при исполнении!

И поднял кверху указательный палец. Но, потом он резко сбавил тон, безошибочно понимая, что намного легче и болезненнее можно достичь победы, ущемив Климова совсем с другой стороны: ударив по самому больному для крестьянина - по его самолюбию, как работника.

- Ладно, ладно, - заскрипел Гордеев, - рабочие руки завсегда нужны - пойдешь скотником. Да смотри, ужотко, в оба!

Ничего не ответил Егор, только желваки на скулах заходили, выскочил из душной комнаты.

- Как ты, Григорь Иваныч, ловко ковырнул его! Прямо в самый нутряк попал! - услышал он напоследок радостно-заискивающий лай Окаемова.

Бездонная глубь неба, казалось, была перечеркнута грязной тучей, словно кто-то огромный оставил ошметок, приложив гигантскую свою ступню над горизонтом, где в дымке синел лес. И не спрятаться там, среди безмолвных деревьев. Весь остаток жизни придется провести с людьми, ощущая на себе общий приговор. И не важно, имеет кто-либо хоть какое-нибудь основание осуждать его, Климова. Наверняка имеет, ибо, как часто горько шутили в лагере: "Всегда тот прав, у кого больше прав".

"Терпеть надо, - словно наяву услышал он слова отца Сергия, - недаром говорится в народе: терпенье и труд, все перетрут. Бог каждому воздаст то, что человек заслужил".

"Ага!.. Воздаст, как же! - язвительно прошипел Кирпич - краснорожий вор-домушник и добавил язвительно. - Где, поп, твой Бог?"

"Господь всегда здесь, со мной", - тихо ответил отец Сергий, указывая рукой на сердце.

"А мы ножичком ковырнем, посмотрим: там ли он?" - завелся с пол оборота Кирпич, усмотрев в злорадствующем смехе окружающих поддержку в предстоящей потехе.

"Цыц!" - коротко повел плечами Утюг, и уголовная мелкота, шестерки, отпрянули от батюшки.

Вор в законе, увидев бескорыстие и любовь отца Сергия к людям во время голода, когда тот делился последним куском сухаря с безнадежно больным, спросил:

"Зачем это? Все равно доходяга копыта отбросит".

"У Господа все равны, и все имеют право надежды".

"Вы неисправимы", - сказал Утюг.

На "Вы" он не величал никого, даже начальника лагеря...

Да, иногда в зоне было яснее, чем здесь, на воле.

- Не ходи, Егор, к Макарихе, - услышал Климов голос Безуглова.

- А, Степан... - протянул новоявленный скотник и, вдруг, озлился. - Ты-то чего в душу лезешь? Кто дал тебе такое право?

- Ну, право, пожалуй, одно - имеешь детей, воспитывай их личным примером, давай им надежду на будущее. А от самогонки какая надежда? Одно разрушение.

- Каждый норовит поучать меня, - буркнул Егор.

- "Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав", - процитировал известное французское выражение Степан и смешался, заметив в глазах собеседника недоумение. И в который раз он ругнул себя за невыдержанность, за неумение полностью отождествляться с односельчанами, особенно в речи.

- Пойдешь к нам в заказник? – неожиданно предложил он.

- Я?..

- А чего бы и нет? Охотник ты отменный - вчера, вон, это доказал... Шучу, шучу... - сказал Безуглов, увидев потемневшие глаза Егора. И продолжил. - У нас вот-вот заповедник организуется, егеря нужны будут. Да и техника, хоть небогатая, но имеется: трактор с прицепом. Кому, как ни тебе его доверить?

- Примут ли?

- Примут. Директора я хорошо знаю, замолвлю словечко.

- Я... согласен.

- Нще бы! - рассмеялся Степан. - Уже скоро все Вертлуги станут судачить, что Гринька тебя, бывшего лучшего механизатора, намеренно в скотники направил. А тут резкий финт!

- Кукиш ему с маслом! - улыбнулся и Климов, предвкушая скорое разочарование Гордеева.

- Тогда - по рукам!

И тонкий луч солнца, пробивший на горизонте грязно-серую тучу, показался Егору лучом надежды.

Односельчане разошлись каждый в свою сторону. Климов пошел домой окрыленный, еще бы - ему выпадал небывалый, почти немыслимый шанс иметь работу вне колхоза, а, значит, иметь паспорт, то есть, по сути, быть по-настоящему свободным!

"Ты - Мужик, раб, ибо вас, крестьян наш Верховный Хозяин повязал пожизненно к земле", - сказал как-то Утюг, поднимая при этом корявый указательный палец в направление к потолку барака.

И если в зоне лишь начальник лагеря - Хозяин - пользовался неким авторитетом, то уж Верховным Хозяином именовался не кто иной, как сам Сталин. И элемент некоего подобострастия к властителю земли русской со стороны урок поражал Егора, к тому времени при помощи политических уже отрешившегося от многих бытовавших в его сознании иллюзий. Хотя блатняков можно было понять в какой-то степени: они уважали только силу. "Против лома нет приема", - бытовала у них неуклюжая шутка, иногда перемежаемая продолжением: "лом на лом - вот весь прием!.."

А какой у Степана прием? Человечность?..

И вспомнился опять отец Сергий, всегда готовый прийти на помощь любому, даже отпетому уголовнику. У бывшего иерея для всякого припасены необыкновенные слова: "В каждом человеке Бог..." Да, но в Боге ли сам человек?

В лагерной столовой голодных заключенных встречал огромный кумачовый лозунг: "Религия - опиум для народа". И однажды священник-зек так прокомментировал его:

"Отчасти правильная мысль, если учесть, что перед революцией духовенства сильно оторвалось от народа, от его чаяний, превратившись в закрытую касту, более заботящуюся о доходных приходах, о собственных материальных благах". "А что такое каста? - полюбопытствовал Егор, стоя с "батюшкой" в очереди за баландой. "Замкнутая группировка". "Наподобие банды урок?" "Да, отчасти, - ответил, рассмеявшись, отец Сергий, и продолжил ликбез. - Коммунисты странный народ, они почему-то забыли дописать продолжение этой, широко известной стране марксовой фразы: "Религия - есть сердце нашего бессердечного мира". "Может, они его не знали?" - простодушно откликнулся тогда он, Егор. Но, пообвыкнув за рядами колючей проволоки, он твердо уяснил: знали! Не все, конечно, а уж те, кто на самом верху - непременно! Религия и церковь мешали им держать в беспрестанном страхе и беспрекословном повиновении широкие людские массы...

И Климов, вздохнув, заставил себя улыбнуться: все-таки, недаром говорится, что тюрьмы - лучшие университеты. Вот и он нахватался в этих "университетах" такого, что и на всю оставшуюся жизнь вспоминать хватит: Утюг, отец Сергий, политические - диверсанты, саботажники, и просто обычные враги народа... Вся эта длинная вереница человеческих лиц и изломанных судеб вновь потянулась перед внутренним взором Мужика.

А Безуглов зашел в избу-читальню - его рабочий день сегодня был порядком нарушен - Ярыгин попросил с утра помочь ему составить заявку на штаты, так что к обеду старший егерь был свободен.

- Проходи, Степушка, - проговорила Люба, заведующая клубом и избой-читальней, отрываясь от книги.

Здесь, кроме нее, никого не было, и Степан запер входную дверь на задвижку.

- Это еще зачем? - спросила Люба.

- Сама знаешь.

- А вдруг придет кто?

- Средь бела дня книжку почитать? Нет, мы одни в этом тихом месте, где только изредка шуршат мыши.

- Я киску завела. За порчу общественных книг можно запросто и в кутузку угодить.

- Сама ты, как киска... - проговорил егерь, обнимая библиотекаршу. - Маленькая, красивая кошечка.

- А ты кот-обольститель... - размякая, прошептала Люба.

Степан увлек ее в закуток-кабинетик, где еле-еле вмещался скрипучий диван.

Затем, когда она, умиротворенная, надевала юбку, он, решившись, предложил напрямик:

- Пойдешь за меня замуж?

Люба от неожиданности выронила изо рта шпильку для волос, спросила растерянно:

- Ты это всерьез?

И, вдруг, закатилась в смехе:

- Ой, не могу - была жена попа, а теперь Колдуна!

- Значит, ты согласна?

- Согласно. Тем более, что дед Касьян данный вариант давно уже напророчил.

Она шагнула к дивану, где сидел Безуглов, и прильнула к плечу Степана, шепча:

- Люблю...

- Ты - Любаша, Любовь... - Безуглов погладил ее растрепавшиеся волосы.

- Вставай, муж! - вдруг озорно проговорила Люба. - А то, вдруг, кто ненароком сюда заглянет.

- Твоя, правда, женушка, - в тон ей ответил Степан. - У нас, ведь, народ, какой - так и норовит в щелку подглядеть.

- Нет, не жена еще, а - невеста! И ты - жених! Жених и невеста... - и, неожиданно Люба осеклась, давая другой разворот сдерживаемых до этого мыслей. - Стара я для тебя. Тебе бы Надя моя подошла.

- Однако я люблю тебя, - Степан опять повернулся к ней. - И Надя мне не нужна.

- Чему быть, того не миновать, - рассудительно произнесла заведующая избой-читальней и отправилась открывать входную дверь.

Безуглов быстро обул сапоги и, выскользнув из закутка, поспешил открыть первую попавшуюся книгу.

И вовремя: в зал ввалилась бабка Соня, сроду никогда даже не бравшая в руки хоть какое-либо печатное издание.

- Ты, Любонька, того... - заскрипела она, взглядом, похожим на настороженный капкан, оценивая обстановку. - Соли маненько не дашь?

- Бабулечка, откуда здесь соль? - удивилась библиотекарша, отлично понимая истинную причину появления визитерши.

- Дак... я, вот, иду, смотрю - дверь закрыта...

- Открыта, бабушка, - вмешался Безуглов. - Я-то вошел.

- Оно и верно, Степа. Коль ты здесь, значит - вошел.

- Логично, - усмехнулся егерь и сказал, обращаясь к Любе. - Я Тютчева возьму.

- Хорошо, Степан Алексеевич, я только книжку запишу в ваш формуляр.

Баба Соня тяжело потопталась у стола и вышла, бормоча себе под нос:

- Хвыр... ляр... Тьфу! А дверь-то запертой была... Хвакт!

- Шерлок Холмс! - прокомментировал Безуглов, кивая подбородком в ее сторону.

Заведующая клубом и избой-читальней рассмеялась.

Степан постоял, любуясь смехом "невесты", затем взял с ее стола томик Тютчева и вышел.

У забора он увидел терпеливо ожидающую его появление бабу Соню и приветственно помахал ей сборником стихов Федора Ивановича. Реакция бабки выразилась в гнусавом бормотанье: "Хвыр... ляр... - язык сломаешь. А про дверь ни гу-гу..."

Деревня! Что с людей взять? И все-таки они, "деревенские" несоизмеримо чище и нравственней многих из городских, считающих себя умными, цивилизованными.

После великолепного окончания десятилетки (три года пришлось провести в районе, в интернате), Степан Безуглов был направлен в Москву, в главный университет страны! Он блестяще выдержал приемные экзамены на биофак, но каким тогда "валенком" выглядел - об этом и сейчас вспоминать смешно. С рвением неофита бросился он в науку, действительно, как говорится, грыз ее, поражая умением мыслить свежо и масштабно видавших виды профессоров, которые уже в тот, начальный период обучения, прочили выходцу из крестьян огромное будущее в биологии.

А общение со сверстниками, походы в кино, театры, музеи? Девушки из его группы выучили тихоню Степана танцевать. И эти танцы на вечерах в общежитии совсем не походили на церемонные и чересчур чопорно-целомудренные туры деревенской кадрили.

И на втором курсе Безуглов женился! Родители дали письменное благословение, хотя отец и посетовал на слишком раннее и поспешное решение о браке. Хотя... как сказать, - законность отношений Степана и Веры оформилась в ту фазу, когда уже ожидался ребенок. И без того оказалось затянуто время: ревнители моральных устоев могли передать дело о "безнравственном поведении" комсомольцев прямо в комитет. И тогда... Что было бы "тогда" страшно и подумать. Но спасибо профессору Верховцеву: Николай Яковлевич назвал любовь своего лучшего ученика и Верочки украшением, а не просто биологическим актом, как хотели представить общественности некоторые воинствующие пуритане. Именно он и посоветовал Безуглову срочно оформить брак, так что благословение родителей даже немного запоздало.

Немного ворчливый тон отца с матерью можно было понять. В их письме между витиеватых поучительных строк проглядывало даже некоторое радостное облегчение: ошибся-де старик Касьян, к счастью, не таким уж всемогущим прозорливцем оказался Колдун!

Тут вскоре подоспели каникулы, и молодожены отправились в Вертлуги к родителям Степана. Мать Веры проживала в Подмосковье. Она присутствовала на комсомольско-молодежной свадьбе своей дочери и успела присмотреться к зятю.

Невестка понравилась старшим Безугловым. Брат Виктор давно уже не жил в родной деревне - он учился в танковом училище, но прислал письмо со всяческими пожеланиями. А вот многие из вертлугинских кумушек осудили хрупкость Веры: "Знамо, им, там, в Москве, работать не надо. Благодать! Там бабы лежат в тепле, книжки почитывают. Никодимова Любка, что завсегда из себя умную корчит, на этих, городских, страсть как похожа..." Про предсмертные слова деда Касьяна из них, к счастью, никто не догадывался, иначе... Семейное это было дело, их, собственная, безугловская головная боль. И вот она, пусть и неожиданно, прекратилась! Но уж он-то, Степан, виновник столь великого переполоха в Вертлугах, твердо знал: все начертанное Колдуном исполнится в срок. Известно: каждому овощу - свой сезон. А он, "овощ" - Безуглов-младший, не зря рос, помимо "классического" ведовства, на грядах повального увлечения интеллигенции теософией.

Степан прочитал работы Блаватской, Николая и Елены Рерих и, особенно много, труды известного популяризатора восточных учений англичанина Чарльза Ледбитера.

Профессор Верховцев, всегда довольно настороженно относившийся к теософам, сразу же постарался вырвать, как он впоследствии говорил, "из их тенет перспективного сибиряка". Перспективным он считал Степана не за интеллектуально оторванную от жизни "игру ума", заключающуюся в интересе к сверхмодным теориям, но за практическое умение в столь необычной сфере человеческого бытия. Узнав, что Безуглов не только внук колдуна, но и сам посвящен, профессор постарался оградить свою "находку" от дальнейших, неизбежно грядущих неприятностей.

- Это надо же - живой колдун! - в неподдельном восторге громыхал он. - Отголосок тех самых ведунов, которые когда-то властвовали над умами древних русичей! Да вы реликт, батенька!

И Николай Яковлевич постарался ввести молодого колдуна в настоящую науку. Делал он это без излишней помпы, прекрасно понимая, что шум в данной деликатной сфере может запросто принести очень крупные неприятности.

В чрезвычайно узком кругу соратников ставились опыты по угадыванию мысленных образов, исполнению приказов индуктора, надежно изолированного от реципиента-"реликта", по угадыванию так называемых карт Зеннера*. Эти работы являлись негласным продолжением экспериментов, проведенных в 1922-1926 годах в Москве, в Практической лаборатории по зоопсихологии Главного управления научными учреждениями Народного комиссариата просвещения. В этой загадочной отрасли человеческого познания работали в свое время такие признанные корифеи науки как профессора Г.А,Кожевников, А.В.Леонтович, А.Л.Чижевский, Л.Л.Васильев, С.Я.Турлыгин, академики П.П.Лазарев, В.С.Кулебакин и всемирно известный В.М.Бехтерев.

Результаты были настолько впечатляющими, что их публичные отчеты могли вызвать нежелательные, как выразился профессор Верховцев, "побочные явления". И поэтому они были напечатаны в университетской типографии очень малым тиражом и хранились в библиотеке в особом фонде под грифом "Только для служебного пользования" и выдавались лишь сотрудникам, имевшим степень доктор наук.

Предосторожности оказались не лишними - в то время уже во всю шел разгром настоящей, большой науки. На самый верх ее всплывали шарлатаны, умело прикрывающиеся догматами марксизма. Коммунизм, его детище, известно, отрицает идеалистический подход и главного возмутителя спокойствия всех ортодоксов - Дух. Если уже гениальные идеи и догадки "буржуазных" ученых Вейсмана и Моргана, а также "монаха-иезуита" Менделя, подвергались остракизму, то непокорный идеализм просто-напросто подрывал основы идеологии Советов!

Причем, в отношении Моргана, лауреата Нобелевской премии, одного из "отцов" генетики", парадокс состоял в следующем: еще совсем недавно, в 1932 году знаменитый американец Томас Хант Морган был избран почетным членом академии Наук СССР! Вот уж, воистину: "Времена меняются, и мы меняемся с ними"!..

Егерь, придя в свою избу, долго глядел на мать. Клавдия Петровна заподозрила нечто и потребовала:

- Говори, Степан, не томи душу, что задумал?

- Жениться, мама.

- Никак на Любке? - ахнула Клавдия Петровна.

- На ней самой, как и предсказано было.

- Врал твой дед, он же - нехристь! - Мать выдохнула: - Да и ты, Степушка, лба не перекрестишь.

- Бог в сердце должен быть, а не во лбу.

- И то правильно, вот какой ты Колдун, как некоторые обзывают? Ученый - в анирсете учился.

- В университете.

- И я об том: в образе собаки али кошки по деревне наверняка по ночам не рыщешь.

- По ночам я сплю, - рассмеялся сын.

- А свекор мой в страхе не только Вертлуги держал. Помнишь, как в день его смерти нечисть, почитай из всего района слетелась? - Мать закашлялась, словно поперхнулась словом "нечисть", затем сказала с легким упреком. - Испортил тебя дед Касьян.

- Опять ты, мама, за старое: учти, древний дар не должен пропасть.

- И ты передашь его своему сыну?

- Да.

- Который... родится... от Надьки, любкиной дочки?

- Может быть.

- Нет, ты - потаскун!

- Мама!

- Не перечь! Коль жив был бы отец, разве он допустил подобное? Ан, нет: сгинул мой сокол в лихую годину, могилку его никогда не увижу. И витино, сыновье последнее пристанище тоже...

- Не плачь, мама. Мы с тобой на следующий год съездим под Курск, министерство обороны обещало сообщить имена погибших солдат. Отец и сын - в одном танковом экипаже - это всегда можно выяснить.

- Даст Бог... А насчет женитьбы - что ж, я не возражаю: тебе давно пора остепениться. Столько девок по тебе сохнут, а ты к Никодимихе прилепился.

- Я люблю ее.

- Ладно, - махнула рукой мать. - Чему быть, того не миновать. Хотя... всему причина проклятый дар... Но ты, Степа, не такой, как все, Колдунишко ты мой, - Клавдия Петровна всхлипнула.

- Все будет хорошо, мама, - обняв ее за плечи, принялся утешать сын.

Безуглов не был ведуном в общепринятом смысле. Он не привораживал, не заговаривал от пьянства, не лечил некоторые болезни, считая такие действия неправомочными. Степан четко знал: что можно делать, а что нельзя; все мог только Всевышний. Недаром говорили древние римляне: "Что позволено Юпитеру, то не позволено быку". Бык, хотя и являлся ипостасью Верховного в физической форме, и ему, как олицетворению божества, поклонялись. Но по фактической силе и мощи это животное никак не было равноценно Громовержцу, пронизывающему все миры. А наш, видимый мир, не единственный...

Впервые к ним мальчик прикоснулся в четырнадцать лет. Степа только что переехал в Диброво, в районный центр. После первого дня занятий в восьмом классе, не захотев идти обратно в душную комнату интерната, он забрел на опушку леса.

Осень разукрасила кроны деревьев в желтый и багряный цвета. Березы казались уже не тоненькими девушками, какими они виделись Степке по весне, а зрелыми женщинами, богато украшенными ожерельями-листьями. Мать и отец остались в родной деревне, но все равно и дибровские ландшафты казались мальчику необыкновенно близкими, до боли родными. Ему хотелось плакать от внезапно нахлынувшей любви к высокому небу, красивым деревьям и земле, которая дышит покоем и безмятежностью.

Внезапно он услышал тонкий посвист свирели. Степа пересек заросли багульника и вышел на поляну, с которой открывался великолепный вид на тихо струящуюся речку. На поляне сидел старичок в белой косоворотке и посконных штанах. Жидкие волосы его теребил слабый ветерок. Старичок прервал незамысловатую мелодию и повернулся к мальчику.

- А... Степан. Я ждал тебя.

- Меня? Зачем?

- Тебе привет от деда Касьяна.

- Спасибо. Как он там?

- Очень неплохо живет, чего и вам, своим близким, здесь, на земле желает.

- Он в раю?

- Конечно, деточка. Дед Касьян всю жизнь только добро людям делал. Подойди поближе, не бойся.

- Я не боюсь.

- Вот и отлично, - заулыбался, морщиня щеки, странный старик и продолжил. - Нам никак нельзя никого бояться.

- Кому это - нам?

- Тем, кто светел душой.

- И я светел?

- Непременно. Иначе бы мы с тобой здесь не встретились.

Вглядевшись, Степка увидел легкое голубое сиянье, окутавшее облик собеседника и, особенно сильное, с золотистым оттенком, вокруг головы, как нимб. Тихое волнение вторглось в сердце мальчика, входя в такт легкого дрожания марева, что разлито над Кромой. И ему показалось, что река живет, дышит...

- Да. Крома на самом деле дышит. Живы и все реки и ручьи на белом свете, - подтвердил старик.

Степка поразился: он читал мысли!

- Ты тоже этому научишься, - рассмеялся собеседник, протянул Степке свирель. - Ну-ка, повернись к солнышку и исполни то, что я играл.

- Здесь семь дырочек, - внимательно рассмотрев музыкальный инструмент, сказал мальчик.

- Верно. А почему?

- Число, видать, очень хорошее, недаром говорится: "Семь раз отмерь..."

- Правильно! Семь - священное число! В неделе именно семь дней. Четыре недели составляют полный лунный месяц. А теперь, дуй!

- А вдруг не получится?

- Обязательно получится.

Мальчик повернулся к солнцу, что выкатилось розовым шаром над лесом, и дунул в деревянную трубочку с просверленными в ней отверстиями. Звуки полились мягко и нежно, как бы взлетая к самому светилу из сокровенной глубины его сердца.

- Ну, вот и произошло, - тихо рассмеялся старик.

Когда Степка повернулся, рядом с ним никого не было

, только в ушах еще звучал приглушенный смех. И, казалось, исходит он из голубого цветка-колокольчика, слабо покачивающегося на своей единственной ножке, на том самом месте, где только что стоял загадочный старик. Да и был ли он? "Был!" - сам себе ответил Степка, сжимая в руке деревянную свирель.

Что означали слова неведомого музыканта: "вот и произошло?" Что могло произойти? Он, Степка, легко и просто сразу же повторил немудреную мелодию, это?

Подобными вопросами мальчик терзался еще долго, пока, повзрослев, понял значение тех слов: произошла передача знаний.

- Похудел... - жалостливо сказала мать.

Клавдия Петровна сидела за столом напротив сына, подперев ладонью подбородок, и внимательно смотрела на обедающего Степана

"Как он похож на отца, а вот с Виктором они разные, - подумала она и, вдруг, сообразила. - Господи, в обличье Степушки есть схожесть с дедом Касьяном - тот же крутой лоб и скулы, вон, выпирают..."

И непонятно было ей самой: нравится эта схожесть ее сына с давно умершим свекром, или нет. Ну, колдуном был дед Касьян, и что с того? Так, ведь, не злым он являлся, а добрым, отзывчивым. Да и как Вертлугам без колдуна? Они завсегда в каждой деревне есть. Вот, взять, Степку, что он вредоносно-темный какой? Нет, весь в собственного отца и деда, царствие им, как и старшему сыну, небесное...

А что женится на Любе, вдове расстриги, так пускай: оба они грамотные, разве что Никодимиха - перестарок. С другой стороны и Степана судьба-кручинушка пообтерла, пообломала, и женатой жизни в свое время испробовал, все как у людей. А Верушка, и словом описать нельзя, была всем Вертлугам на загляденье! И ее хрупкость осуждали в основном дебелые, широкозадые завистницы, нарочно говоря: «Худорба, смотреть страшно - соплей перешибешь». Мужики, понятно, через одного на слюну исходили, глядя на молодую жену Степана. Жаль, конечно, что с ней так судьба сурово распорядилась ...

- Женись, чего уж там, - произнесла Клавдия Петровна, накрывая своей ладонью ладонь сына.

- Ой, мама, спасибо! Ты даже не представляешь себе, как важно нам с Любой твое благословение! - Степан отбросил ложку, подскочил к матери и благодарно обнял ее за плечи.

- Ну, будя, будя, женишок... – пробормотала, польщенная, мать. И затем деловито спросила. - Когда свадьбу-то готовить начнем?

- К осени, как и заведено обычаем.

- Что ж, даст Бог, все обернется хорошо.

- Конечно же, мама! Ты еще у меня будешь радостной и веселой, и на свадьбе споешь, да?

- Спою, Степа, - пообещала Клавдия Петровна, славящаяся на все Вертлуги умением красиво и сильно исполнять величальные песни.

И сын почувствовал свою особенную сопричастность к деревне, к ее заботам и к тому укладу жизни, что складывалась веками.

- Ты Егора Климова видел? Как он, сердешный? - вернула мать Степана к действительности.

- Гринька его в скотники определил.

- Егора? Да таких трактористов и в эмтээсе - поискать!

- И я так думаю, мама. Сегодня же Кузьмичу предложу взять Климова егерем.

- Кузьмич возьмет, он к простому люду хорошо относится, хотя человек сурьезный, ученый, - убежденно проговорила мать и спросила. - Ты как думаешь, Егор о Проне знает?

- Знает. По его лицу видно. Да и услужливые сороки-стрекотухи давным-давно все растрезвонили, расстравили душу Климова.

- Это верно, - вздохнула мать. - А мне и Сизова жалко: он хоть и дурак, а по-настоящему любит Феню.

- Да, ну? - изумился сын.

- Вот тебе и "да, ну"!

ГЛАВА 6

Между тем "виновник" изумления Степана сидел на крыльце своей избы и из ивовой ветки строгал ножом дудочку.

Проня непременно хотел, чтобы она походила на свирель Безуглова, который в прошлый год на свадьбе залихватски сыграл "Комаринского". Тогда, казалось, что ноги присутствующих сами неслись в пляс. Но Проне больше всего нравилась другая мелодия, которую он однажды слышал рано по утру на берегу Кромы в исполнении егеря.

Сизов вышел тогда со двора с самыми первыми лучами восходящего солнца миновал, полусонную еще деревню и приблизился к берегу реки. Вот здесь-то он и услышал необыкновенную мелодию. Играл Безуглов самозабвенно, отрешенно. Причем играл он в такт пению жаворонка, что взлетел ввысь и оттуда изливал в чистоту неба, на землю, на траву, окропленную утренней росой, свою радость бытия.

Проня как бы прирос к пригорку, не смея пошевелиться, боясь спугнуть эту нечаянно услышанную радость общения в звуке человека и крохотной пичужки.

И, еще, - он всегда ощущал в Степане нечто близкое в себе, то, что присутствовало порой в малых детях. Нет, конечно, не в тех, кто, вырастая, целиком уходили в мир, где безраздельно властвовали злоба, раздражительность, а порой и гнев, и полное непонимание друг друга. Его, Прони, мир, как и мир малых детей, светел и наполнен покоем.

Об этом, переполняющем душе покое, и пела свирель.

А потом Сизов увидел и другого слушателя: Любу Никодимиху. Люба стояла за кустами жимолости, светлая, красивая, немного похожая на Феню из его, Прони, грез. И слезы тихой радости появились на чистом лице заведующей клубом и избой-читальней.

Поп-расстрига Сизову не нравился. Да и кому мог нравиться бывший батюшка, который ранее говорил о Боге, о любви и прощении, а потом стал ярым ненавистником Распятого? Говорили, что ненависть к религии у Никодима началась после того, как побывал он у смертного одра Колдуна. До этого Никодим был обыкновенным пропойцей. И если он хулил Бога, то лишь по пьяной лавочке. Хотя... на ту лавочку он садился каждодневно, громкогласно и горестно вопя о перековерканной своей жизни.

Да была ли она, полновесная, у такого человека, которому изначально давалось многое, что оказалось, в конце-концов, просто не под силу?

А ведь есть батюшки, искренне верящие в то, что говорят пастве. Есть те, кто по-настоящему и безбоязненно несут свой нелегкий крест в стране, разворачивающейся лицом к явному безбожию.

Об этом развороте Проня слышал от отца Ювеналия, благочинного, чей округ сузился в то время до действующих приходов в Диброво и в Акимовке. Правда, во время войны с соизволения самого Сталина начали в массовом порядке открывать церкви. Но в Вертлугах приход так и не удалось до сих пор восстановить не только по причине того, что Божий храм был превращен в амбар, но и из-за падения авторитета иерея.

А в храме хорошо: певчие поют, и благодать, о которой так проникновенно здесь говорится, на самом деле спускается прямо в души молящихся. Надо только уметь увидеть ее сердцем, как мог это делать он, Проня-дурак.

Но дурак ли он? "Блаженный..." - всегда ласково называет Сизова, как и других юродивых, отец Ювеналий. И весь причт дибровского собора приветлив и добр, не в пример властям. А что еще мило людскому сердцу, как ни любовь и доброта?

Когда землю сковывала стужа, по устоявшемуся снегу брела ватага "дураков" и "дурищ" от деревни к деревне в надежде прокормиться и обогреться у добрых людей. И такие люди всегда находятся, как ни бедна и убога их собственная жизнь. Подать нищему и сирому всегда считалось на Руси богоугодным делом. А такие ватажки, составленные из представителей двух-трех деревень, несли новости о жизни в этих деревнях, о церковном, невидимом, вроде бы, присутствии.

- Вам отец Серафим велел кланяться, - говорил, обычно, носитель вести. - И псалтирьку передает.

- Ах, он сердешный! Ноне туго, сказывают, во храме Божьем истинным слугам Христа приходится?

- Туго, матушка, туго. Хулители злобствуют.

- Спасибо за поклон и псалтирю. Божие люди, прошу вас к столу. Чем богаты, тем и рады!

- Премного благодарны...

И так от сердца к сердцу тянется незримый лучик, именуемый Надеждой на то лучшее, что придет когда-нибудь. И если даже не придет на этом, то на том свете - непременно!

И носители этих лучиков юродивые, "божьи люди", всегда готовы поделиться не только весточкой об участниках таинства, но и о том, что батюшка, крестивший чадо, помнит о нем. Блаженные проникновенно передают ту непосредственную чистоту и веру, которая незримо горит в их по-младенчески наивных сердцах.

- А в Акимовке церковного старосту Федора Грибова забрали, сказывают, враг он народа, - степенно передает новость кто-либо из ватажки.

И приютивший на ночь "божьих людей" истово осеняет грудь и лоб размашистым троеперстием.

- Грибов? Хороший человек! Помолимся, братия, о нем...

Домочадцы и "братия" кладут поклоны за того, кто невинно пострадал. Да разве, только, о гонимых властью? На Руси испокон веков принято сострадать преступникам, пусть это будут даже "убивцы".За них молятся, ставят свечки в церквах: "За спасение души..."

И сама Русь, необъятная, сирая, многострадальная, имеет душу, истинным выразителем которой является простой человек, а не те властители, чьи портреты обязательно развешены в начальственных кабинетах и в "присутственных" местах.

Ватажка – братство, по сути бесполых людей, объединенных горячей любовью к Христу, защитнику обездоленных. И нет в действующем храме более восприимчивой части паствы, чем "блаженные", пропускающие через свое расширенное, незачерствелое сердце проповеди, в которых, как раскаленный угль, звучат слова Спасителя.

И одна из заповедей Иисуса гласит именно об этих людях: "Блаженны нищие духом; ибо их есть Царствие Небесное".

Нищий - тот, кто по-настоящему смиренно просит подаяние, кто полностью преодолел свою гордыню. И если каждый из насельников Матери-Земли станет постоянно выпрашивать подаяние духовное, то только тогда возможна перемена этого, жестокого пока еще по своей сути, мира. А юродивые, ироды, "дураки" и "дурищи", именно те нищие, что как раз и блаженны духом, ибо у них более ничего нет, не считая жалкой одежонки: нет ни гордыни, ни нечестивых помыслов. И бредут они к странноприимным местам, избегая, как черт ладана, мест "присутственных". Бредут они от деревни к деревне, зачастую и в лютую стужу, чтобы делать то дело, к чему они призваны Господом на белый свет.

И они, блаженные, очень восприимчивы к музыке, так как их сердца открыты Слову, что, как известно, было в начале всего мироздания, и которое представляло собой Изначальный, Божественный Звук. И отголосок того Звука слышал Проня в пении свирели Безуглова.

И Люба Никодимиха, затаив дыхание, слушала ту музыку.

А потом Степан и Люба, обнявшись, прошли в прибрежные кусты...

Взаимоотношений мужчины и женщины Сизов не понимал. Ему все люди виделись, как некие огни, что светились изнутри той оболочки, что называется телом. И если огонь тот чист и ярок, то и носитель духовного пламени близок

к природной сути самого блаженного.

И Феню Проня видел в виде огня, трепещущегося в тревоге за своих детишек.

И ему хотелось, изготовив дудочку, успокоить Климову, встревоженную появлением этого взлохмаченного и угрюмого человека, называемого мужем, целебной, лечащей душу мелодией.

Но, как и случалось ранее, из музыкального инструмента, изготовленного юродивым, лилась не сладкая музыка, а отдельные, резкие звуки.

Привлеченные ими к крыльцу, где сидел Сизов, потянулись дети.

- Проня! Пронечка! - заканючил соседский мальчик Сашок, - дай мне немного подудеть!

- Мне!.. И я хочу! - закричали его товарищи по игре в русских и немцев.

- Хорошо, получается? - спросил, радуясь, Сизов.

- Ага!

- Лучше, чем у Степана?

- Это, который Колдун? - Сашок остановился.

- Да, - подтвердил Проня.

- К его дудке маманя запрещает касаться, говорит: "В камень запросто можно превратиться". А у Колдуна свирелька, точь-в-точь, живая, так и поет. И у тебя она, Пронечка, такая.

- Ну, тогда забирайте ее, я себе еще одну сделаю.

- - Мы пошли, - сказал Сизову Сашок и авторитетно заявил товарищам. - Это будет у нас сигнал к атаке! - И лихо высвистал музыкальную строчку из "Интернационала".

А Проня остался сидеть на ступеньках, размышляя над словами соседского мальчика.

Степана Безуглова он не только не боялся, но относился к нему благосклонно: Колдун один из немногих взрослых, кто был к юродивому уважителен. Именно, он - уважителен, а не жалостлив, как обычно бабы! Более того, Безуглов единственный в деревне, кто мог входить в истинный мир, где Сизов находился постоянно.

А этот мир другой, насыщенный густыми и яркими красками, где звезды поют песни, и сама земля вздыхает и шепчет ласковые слова: "Прохор... Прохор... Мы едины с тобой. Ты хочешь услышать разговор прорастающей травы? Слушай..." И трава тихо-тихо начинает свой шелест-писк детскими голосами: "Ах, как здесь хорошо!.. Как красиво... Я расту вверх к огромному теплому шару... Его звать солнце... Откуда ты знаешь?.. Я старше тебя на целый день!.. День? Что такое день?.. А ты поживи с мое, тогда узнаешь!.."

Трава для Прони была живой, а не просто растительностью, поэтому его двор никогда не был вскопан, и здесь с диким буйством росли бурьян и чертополох. Здесь настоящее раздолье для мелюзги в их играх!

Малые дети - вот кто наиболее близок к Сизову, да еще верующие люди из тех, кто видел божественное проявление в любой другой душе. А остальные закрыты, запечатаны той самой каиновой печатью, о которой говорится в Писании. Они, хотя и говорят часто: "Господи, помоги!..", но сами не верят в Его могущество, в Его незримое присутствие.

В тот самый, первый и памятный раз, шел Сизов босиком по лугу, освещаемому печальной луной, и душа его воспаряла на крыльях благоговения перед величием природы. И Проня увидел Его, идущего навстречу с терновым венцом на челе. Внутри головы юродивого как бы разверзлось, и потекли мысли ясные, преисполненные особого смысла, и язык не был более косноязычен.

- Ты - Христос? - спросил Проня, охваченный неизъяснимым волнением.

- Да.

- А почему Ты так печален?

- Как не быть печальным, видя поругание веры, людскую злобу и ненависть? Где завещанная Мною любовь?

- Я люблю тебя, Господи!

- Знаю, Прохор. И поэтому Я здесь.

- Почему Ты заключил мою душу в глухую оболочку? Я не как все...

- Ты - дитя Божие, и Мое дитя. Ты, Прохор, пришел в этот мир нести непорочное, младенческое восприятие, иначе он навсегда закоснеет. А броня тела непрочна. Твоя душа легко будет отныне проходить сквозь нее, сообщаться с горним и отдавать свет окружающим тебя. И, еще, - явится один человек, кто станет заботиться обо всей деревне, которой просто необходимо пережить это нелегкое время. Ты станешь ему помощником.

- Я - юродивый?..

- Именно ты!

- А как я узнаю его?

- У него будет свирель...

И Иисус начал таять...

Он, он, Колдун!.. Вот кто явился в Вертлуги со свирелью, околдовывавшей слушателей! Нет, не окаменевать от ее пения должны люди а, наоборот, оживать после длительной спячки их душ!

И вновь броня-оболочка наделась на сущность Сизова. Но теперь он уже глубоко внутри ее знал, что нашел того самого человека, о котором ему когда-то поведал Распятый...

Шепчи, трава, и ласково сияй солнце!

ГЛАВА 7

К вечеру в просторной избе Ярыгиных, что стояла рядом с конторой заказника, собрались все работники госпредприятия.

Рождение заповедника! Это стоит отметить! - гремел хозяин. - Как считаешь, мать?

- Отметим, как и положено. А вот ты, отметчик, к этому руки свои приложил? - Лидия Васильевна водрузила на стол банку с маринованными груздями рядом со жбаном клюквенного морса и прочими продуктами, изготовленными ей из даров леса.

- Все ты, матушка, все ты, - почтительно ответил Иван Кузьмич и подмигнул Безуглову. - С женщинами лучше всегда держаться предупредительно. Вот, женишься...

- Кто женится? - быстро повернулась от стола Ярыгина. - Вы, Степан Алексеевич? И на ком? Вон, Наденька по вас сохнет.

- Совсем ты, Лидуся, деревенской стала, и говоришь также: "сохнет..." - сказал муж, поняв, что сболтнул лишнего.

- Женюсь, Лидия Васильевна, непременно. Уже и мама моя в курсе этого.

- И кто же избранница? - спросила хозяйка .

- Любовь Андреевна.

- Библиотекарша?

- Да.

У двери раздался звон стекла: Надя стояла бледная, в растерянности крутя в руках поднос, с которого грохнулись рюмки.

- Ничего, - произнес Иван Кузьмич, обескуражено, и добавил. - К счастью.

- Конечно же, к счастью, - выдавила Надя и звонким, срывающимся голосом пожелала Безуглову. - Добра и детей вам, Степан Алексеевич, полный дом.- И, стремительно повернувшись, выскочила в дверь.

Ярыгина последовала за ней.

- Язык мой, враг мой! – посетовал, было, хозяин.

Но Безуглов поспешил успокоить его:

- Все нормально, Иван Кузьмич. Рано или поздно, но Надежда все равно узнала бы о моем истинном чувстве к ее матери. Хотя... как говорила Любаша, дочь догадывалась о нем.

- Да... Сердцу не прикажешь. - И Иван Кузьмич поспешил взяться за веник.

Из боковой комнаты вышел Трофимыч, что гладил там холку любимой собаки Ярыгиных.

- Ух, хороша ваша Веста! Ей бы для вязки приличного жениха подобрать. Веста... А почему не Невеста? Это по-каковски кличка будет?

- В римской мифологии - богиня домашнего очага, - ответил Иван Кузьмич. Он опустил из совка осколки рюмок в ведро и повернулся к посудной полке. - Охватимся, братия! - Торжественно пропел он, разливая водку в стаканы.

- А где мадамы? - спросил бухгалтер.

- У них своя тематика, чисто женская, - ответил Ярыгин.

- А... - вроде бы понимающе протянул Трофимыч и предложил тост. - За успех!

- Да! За будущий заповедник! - поддержал бухгалтера Безуглов.

- Он уже есть, существует! - уточнил Иван Кузьмич. - Главное - люди! Виват!

И, сомкнувшись, звякнули стаканы.

Участники застолья закусывали жареной картошкой с фаршированной овощами, щукой и маринованными груздями. В горницу вошла Лидия Васильевна.

- У Наденьки голова разболелась, - объяснила она и попросила мужа. - Налей мне немного, Ваня.

- Сейчас, сейчас, - засуетился Иван Кузьмич, все еще ощущая вину за головную боль своей секретарши. - Ты, Лида, ее домой проводила?

- Да.

- А мать...

- Любовь Андреевна была еще в избе-читальне.

- Ну, и ладненько.

- Как у тебя все просто, Иван, получается. А у людей своя биология, отличная от той, что ты изучаешь. Наконец, есть физиология, чувства...

- Да, я... - окончательно смешался Ярыгин. - Ты не думай, понимаю. Вот и Нина наша давно не пишет, знаю, что у тебя за нее сердце болит.

- Ну, хорошо, биолог, - отмякнув, ответила жена и выпила то, что налил ей Иван Кузьмич в стакане, чуть больше, чем на палец.

А Трофимыч пустился в рассуждения:

- Да вы не переживайте, счас на Дальнем Востоке войны давно нет. И гарнизон, где служит ваш зятек, далеко от границы.

- Это точно, мать, - поддакнул Ярыгин.

- Бабушка! - Вдруг убежденно произнес Степан, перед внутренним взором которого промелькнуло видение. - Вы скоро станете дедом и бабкой.

У Лидии Васильевны с вилки слетел груздь.

- Степушка, дорогой мой! - взмолилась она. - Когда же это счастливое событие произойдет?

Безуглов, пребывая в легком трансе, откинулся на спинку стула.

- Письмо... - выдавил он. - Я вижу письмо... Оно сейчас на почте, в нем - сообщение.

- Письмо нам только завтра принесут, - огорченно вздохнула Ярыгина.

- Не беспокойтесь, Лидия Васильевна. Я счас к почтовику слетаю, уговорю его перетряхнуть полученное, - пообещал, вставая, Трофимыч. Он, пережевывая хрусткий груздь, прошепелявил:

- Я мигом. Одна нога здесь, другая - там.

И исчез.

Лидия Васильевна, не зная, чем занять себя в ожидании возвращения бухгалтера, принялась хлопотать по хозяйству на кухне. Сюда с радостным визгом заскочила Веста, наконец-то открыв лапой дверь.

А мужчины принялись обсуждать "текущий момент".

- Нам штаты надо заполнить, причем нужными, преданными делу людьми. А из колхоза как взять хоть кого-либо? Поднимется такой гвалт... - сказал хозяин дома.

- У меня на должность егеря есть верный человек, и к тому же механизатор, что для нас также важно, - ответил его собеседник.

- Кто таков?

- Егор Климов.

И Безуглов рассказал о возвращении бывшего "врага народа", случае с оленем. Упомянул он и о стычке Егора с Григорием Гордеевым, которого Ярыгин тоже недолюбливал, как и старший егерь.

- Возьмем бедолагу, - пообещал директор заповедника и, приблизив к визави свое лицо, приглушенно продолжил. - Нам с тобой, Степа, как и на войне, необходимо беречь людей, как непреходящее достояние, так как, считаю, нынешняя антинародная власть не такая уж вечная, как кажется.

- Она зиждется на страхе. А страх - опасный, разрушающий душу инстинкт. Недаром коммунисты с таким великим усердием рушили Божьи храмы.

- Ну-ка, просвети, комвзвода. И не забывай: я все-таки являюсь членом партии.

- Да, но ты, Кузьмич, не приемлешь политику, насаждаемую вам, ее рядовым работникам, функционерами.

- Верно.

- Страх уйдет, если человек полностью и безоговорочно осознает, что его душа, то есть, фактически его настоящее, истинное и высшее Я, бессмертно.

- Я не клерикал, хотя и осознаю проявления потустороннего.

- А и не надо им быть. Церковь, как известно, во всем цивилизованном мире обычно отделена от государства. Это и правильно.

- Чего же ты, Степа, тогда печешься о служителях культа?

- Именно они и делают веками ту незаметную работу по привитию людям нравственных категорий, именуемых заповедями, и об освобождении человека от страха перед любыми земными владыками.

- Ишь, как заговорил! А помнится, Степушка, ты утверждал нечто обратное.

- Ущербный провинциализм восточного христианства очевиден. К бурному событиями двадцатому веку православие ничего не может предложить народу в виде объединительной, созидающей идеи. Но без нынешней униженной и разгромленной церкви все мы рискуем превратиться в нелюдей.

- И, в принципе, что бы ты хотел видеть в обновленном христианстве? - спросил Ярыгин. - Я правильно понял направление твоей мысли?

- Правильно, командир. Любая вера, как и сама жизнь, не должна быть статичной, пронафталиненной на века. Вспомним хотя бы нашу великую литературу: она насквозь состоит из заимствований, из подражания лучшим образцам Запада. Но эти образцы были переработаны, переосмыслены, и в результате мы имеем не произведения подмастерьев, а настоящие шедевры.

- Да. Это так. Значит, во главе угла должен стоять синтез, слияние, взаимное проникновение?

- Именно. Мировая цивилизация не творится отдельно взятой культурой или отдельным народом. Во все века шло перетекание идей и отдельных понятий, как в неких сообщающихся сосудах. От католичества можно запросто взять приближенность к реалиям жизни, к более тесному участию церкви в политике, культуре, воспитании подрастающего поколения.

- Эк, куда хватил, братец! - засмеялся Иван Кузьмич. - Разве нынешняя власть позволит это?

В дверь ввалился Трофимыч, торжествующе размахивая конвертом.

- Есть письмо! Степан Лексееич не подвел!

- А я насчет нашего, доморощенного Колдуна и не сомневался! - радостно провозгласил Ярыгин и взял поданный ему конверт.

Но, стремительно влетевшая в горницу Лидия Васильевна, выхватила из его руки послание дочери.

Иван Кузьмич только повел плечами, показывая всем своим видом, что подчиняется натиску дражайшей половины. Жена нетерпеливо разорвала конверт, вытащила из него заветный лист и, пошевелив губами, обернулась к Безуглову.

- Степан Алексеевич! Ты - пророк!

- Колдун он! - забасил Ярыгин и потребовал от супруги. - Не томи душу, Лида! Кто будет? Мальчик или девочка?

- Ребенок, дедушка Иван! - засмеялась Лидия Васильевна. - На, читай сам.

После громкой читки послания, присланного с Дальнего Востока, Степан, порадовавшись за будущих бабку и деда, раскланялся с хозяевами и с Трофимычем. Бухгалтер остался с Иваном Кузьмичом, с согласия подобревшей Лидии Васильевны, "ради такого шикарного известия распить еще одну бутылочку".

В темных избах зажглись окна. Там, в этих полуосвещенных избах, шла неторопливая жизнь. Она была непростой, полуголодной, со своей болью и смертью, что поджидала рано или поздно каждого обитателя крестьянского, неприхотливого жилища. Здесь, из поколения в поколение рождались, росли, работали от зари до зари, радовались тем нехитрым удовольствиям, что выпадали им в этой несуетливой жизни. А потом тихо сходили в могилу на кладбище, что расположено за Кромой. Их, старых, изношенных, отбывших свой срок на земле, сменяли новые, с проблеском надежды на лучшее существование хотя бы, в дальнейшем, не для себя, для детей...

Блажен, кто верует.

В чем смысл жизни? Чтобы, как сказал поэт, "отцвесть и умереть"? Или, как желает наша, православная церковь при проводах новопреставленного в последний путь, моля Господа дать возможность успокоить его в "месте светлом, месте злачном, месте покойном, иде же несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная".

Что есть жизнь? Согласно определению Энгельса в "Анти-Дюринге": "Жизнь - способ существования белковых тел". Итак, человек - суть белковое тело и проходит все стадии, заложенные в нем Природой. Все правильно! Только материалисты забыли, вернее, постарались не допустить, существование более высокой категории, чем простая физическая субстанция с встроенным в нее логически мыслящим аппаратом и набором чувств. Без наличия души человек духовно мертв и приближается по своим функциональным параметрам к одиозному животному. Душа и есть то самое наивысшее Я, с которым едины праведники и святые, которые едины и с самим Всевышним.

Понимание существования иного, Тонкого мира, пришло к Степке с осознания особых энергий, к которым подавляющее число людей невосприимчиво. Именно Тонкий мир и давал возможность колдуну производить какие-либо действия, событийно перекликающиеся с миром Физическим.

Степан улыбнулся, лежа на кровати с книгой, которую даже и не удосужился раскрыть. Он вспомнил один из первых своих опытов применения знаний ведовства.

Он тогда, находясь в интернате, повздорил с Павкой, парнем, служащим при школе сторожем.

- Еще раз вякнешь супротив меня, вмиг отоварю по первое число, - сказал, криво ухмыляясь, сторож, и горделиво добавил. - Я здесь власть!

- Никто из нас не будет чистить твои сапоги, как ни угрожай, - ответил Степка.

- Что? Да я тебя!.. - взревел Павка и, набычась, ринулся на защитника бесправных своих одноклассников.

Но он не сумел сделать и шага в его в сторону Степки. Парень неожиданно упал и распластался на школьном дворе. Вторая попытка обескураженного сторожа привела к еще более ощутимому результату: после падения на лбу у Павки засияла шишка.

- Ты!.. - прошипел сторож, больше, однако, не делая шагов навстречу странному мальчугану. Он схватил камень, но так и остался застывшим надолго с поднятой рукой.

- Отпусти... - взмолился он.

Степка "отпустил".

Когда Павка ушел, Безуглов увидел затаенный страх в глазах одноклассников. Деревенских колдунов и колдуний крестьяне боялись - так было и здесь, среди подростков.

И лишь Рита Пахомова, тихонько прикоснувшись своей узкой ладошкой рукава рубахи Степана, произнесла:

- У нас в деревне ведьмак Осип тоже такое умеет делать.

А восьмиклассники один за другим, не проронив слова, точно боясь нарушить возникшую на школьном дворе тишину, вереницей потянулись к учебному корпусу - так напряженно и чинно идут в деревне, прощаясь с новопреставленным.

- Они напуганы, - сказала Рита.

- А ты?

- Я не боюсь - ведьмак Осип мой дядька. Да и в своей середке я чувствую, что в тебе много хорошего.

- Спасибо, - благодарно произнес Степка.

Позднее он понял, что под "середкой" Рита Пахомова подразумевала сердце, но не тот наш, обычный, физический орган, а глубинный, духовный, которому доступно тонкое видение.

В тот день одноклассники старились не разговаривать с Безугловым, которого между собой начали называть: "Колдун".

И, если бы между собой! Чтобы ни случилось теперь неожиданного с соседями в общежитии - в печной трубе ночью что-то стонало и выло, или портки вдруг порвались - все связывалось с кознями Колдуна. Дошло до того, что "интернатчики" наотрез отказались проживать рядом "с ведьмаком", объяснив директору школы это нежелание боязнью "испоганить душу".

Назревал скандал, в который могли быть втянуты и учителя, особенно из числа тех, кто являлся воспитателем, так как отчуждение между Колдуном и школьниками перекинулось и на остальные классы. Как объяснить юным пионерам, что всего этого нет, что это противоречит диалектике марксизма-ленинизма? Правда, из ребят постарше нашлись смельчаки, пристававшие к Безуглову с нелепыми предложениями:

- Ну-ка, Колдун, преврати меня в камень.

И «интернатчик», с затаенным сладострастием ожидал какого-либо действия со стороны Безуглова. А ну начнет "ведьмак" и взаправду шептать заклинания...

Жизнь Степки превратилась в каждодневную пытку. И поэтому даже перспектива судилища, которое пообещал устроить завуч, показалась мальчику выходом из сложившейся ситуации. Хорошо еще, что Рита оказывала моральную поддержку Безуглову.

Мудрая Софья Григорьевна, директор школы, не допустила никакого прилюдного разбирательства со Степкой. На все попытки завуча, желчного "Железного Петра", как называли его в школе-интернате дети, она твердо отвечала:

- Петр Власович, дорогой мой, нас в район не поймут.

- Это почему же? Есть прекрасный повод дать решительный бой зарвавшимся оголтелым мракобесам!

- У вас, выходит, малолетний ребенок - мракобес?

- Да, но те, кто стоит за ним...

- И кто же, просветите меня, стоит за Степаном Безугловым?

Завуч начал нести нечто несуразное про "происки международного империализма, опирающегося в своей подрывной деятельности на недобитую гидру - церковь..." Но Софья Григорьевна игнорировала даже его угрозу "обратиться выше".

- Вас сочтут там, простите, Петр Власович, за откровенного…недоумка.

- Это почему же? - зло ощерился Железный Петр.

- А потому, что никто из уважающих себя марксистов всерьез не считает имеющим место существование ведунов. Их попросту нет! И противное мнение легко можно отнести к проявлению идеализма. Да за такое суждение можно запросто лишиться партбилета!

Завуч обескуражено поморгал белесыми бровями и пробормотал:

- Пожалуй... Вы правы, Софья Григорьевна.

На этом инцидент в руководстве был исчерпан. Вопрос же о проживании мальчика решился и вовсе легко. Директор школы-интерната предложила Степану свою помощь в этом.

- Зачем вы хотите взять меня к себе? - хмуро спросил Безуглов. Он разглядывал обстановку в доме, где все было непривычно с точки зрения крестьянина: обилие книг, патефон и даже радиорепродуктор!

- Не к себе, а к моей маме. Тебе там, я уверена, очень понравится. Да и свобода будет - ходи в кино или на лекции, что проводятся регулярно два раза в месяц в Доме культуры. К нам лектора из города приезжают, причем интересные, знающие люди!

- А вы, Софья Григорьевна, в Бога веруете? - неожиданно спросил Степка.

- Почему ты об этом спросил? - покраснев, ответила директриса вопросом на вопрос.

- Образа, значится, завешаны.

- Где.

- Вон в том углу.

- Да мы с мужем... В порядке, так сказать, интереса к старине...

- Не волнуйтесь, Софья Григорьевна, я никому ничего не скажу.

Быстрицкая опустилась на стул, покачала головой и тихо спросила:

- Как ты, Степа, догадался?

- Я вижу иконы.

- Прямо через ткань? - поразилась хозяйка.

- Да.

- Выходит... У тебя есть эти самые... способности?

- Выходит, есть.

- И можешь продемонстрировать их: Да, ты, садись.

- Премного благодарен, - степенно произнес Степан, усаживаясь на стул с мягкой цветастой подушкой и гнутыми спинкой и ножками.

Он деловито поднял край скатерти, установил тонкостенный стакан на полированную поверхность столешницы и пристально уставился на него. И, повинуясь магнетическому взгляду мальчика, стакан начал медленно перемещаться по столу.

- Все! - наконец-то сказал он. - Я устал.

- Ты отдохни, - сказала директриса, потрясенная «сеансом». - Сейчас чайку попьем с кренделями. - И она захлопотала на кухне у печи.

Когда же Софья Григорьевна вернулась, то Безуглова в комнате уже не было.

Но к ее матери Степка все же перебрался. И не жалел об этом: в лице Кондратьевны он обрел родственную душу, очень многое получая в разговорах о старине, бытующих обрядах и поверьях. А молоко от симпатичной коровы Красавки позволило укрепить здоровье мальчика настолько, что приехавшие проведать сына отец с матерью были приятно удивлены произошедшей с ним переменой: куда и подевалась беспокоящая их слабость легких Степки.

Но все это было потом. Пока же, на следующий день после памятной стычки с Павкой, мальчик в задумчивости бродил по только что выпавшему снегу в окрестностях Кромы. И здесь он опять увидел того самого старика, что подарил ему чудесную свирель.

- Вы?.. - удивился он. Отметив для себя, что старик одет точно, как в прошлый раз, совсем не по сезону.

- Я. Не ожидал встретить?

- Да нет...

- Ну, как прошел твой первый практический опыт ведовства? - спросил собеседник.

- С Павкой? Не совсем. Меня ребята стали чураться.

- Ничего. За одного битого двух небитых дают. Зато ты вскоре познакомишься с прекрасными, порядочными людьми. Наше с тобой, Степушка, дело - собирать нужных, имеющих расширенные сердца, тянущиеся к добру.

- А зачем?

- Э, парень, это ты узнаешь значительно позже. Видишь солнце? Сейчас оно закрыто облаками, а пройдет минута-другая, и оно засияет для всех живущих на земле...

Когда Безуглов обернулся вновь к старику, того уже не было. И, что примечательно, не осталось и следов на пороше, на том самом месте, где он стоял.

"Растаял, что ли?" - подумал Степка и решил в следующий раз уже не полностью отвлекаться, а слегка подглядывать: как дедок исчезает.

И вот начались обещанные странным стариком знакомства: Софья Григорьевна, Кондратьевна, которая оказалась известной сказительницей. Ее домик на окраине райцентра за три года ученичества несколько раз посещали ученые из Московского университета. Софья Григорьевна однажды попросила Степу продемонстрировать тот самый опыт со стаканом. Мужчина и женщина, профессора МГУ, были потрясены увиденным.

- Вас надо непременно изучать! - заявил мужчина с бородкой клинышком.

- Я, что? Кролик? - слегка даже обиделся Безуглов.

Женщина тактично вступилась за него:

- Он, Федор Львович, сам должен выучиться и понять всю сложность устройства мира.

- Я? В университете?

- Конечно! - подхватил предложение Федор Львович. - Вы, насколько я знаю, хорошо учитесь.

- Степа - первый ученик в школе! - с гордостью заявила Быстрицкая.

- Вот и чудесно. После выпускных экзаменов приезжайте к нам, в Москву. Как, Степан Алексеевич?

- Приеду! - твердо решил Безуглов и в порыве благодарности обнял Кондратьевну и поцеловал ее морщинистую щеку. А Софье Григорьевне он легонько положил на запястье свою ладонь...

Для чего нужно "собирательство" людей он понял гораздо позже, и связи с Кондратьевной и ее дочерью не порывал.

А вокруг его "новых родственников" всегда теснился люд с "расширенным сердцем". Правда, многие из них пострадали из-за этого, ставшего не нужным официальным властям качества самого главного органа человека: творить добро...

Вот и Иван Кузьмич интуитивно подходит к тому же, что когда-то завещал Степке Безуглову старик на берегу Кромы.

Впрочем, почему только сейчас? Нет! И в то , горячее время войны, командир отдельного саперного батальона всегда старался оградить каждого солдата от малейшей, вероятной опасности. Любая свободная минута посвящалась обучению личного состава нелегкой профессии сапера. Изучались все хитроумные немецкие взрывные устройства: мины, фугасы, способы обезвреживания их. Бойцов батальона в механизированном корпусе в шутку называли "кротами" за непрерывное обустройство укрытий, щелей на месте дислокации батальона и эскарпов на танкоопасных направлениях.

Отец - так за глаза называли солдаты своего комбата майора Ярыгина. Он всегда лично обходил вверенные ему подразделения и придирчиво проверял надежность укрытий. Нерадивые подчиненные получали нагоняй. При одном из таких обходов Отец обратил пристальное внимание на очень заботливое отношение к бойцам нового заместителя командира второго взвода, недавно присланного из резерва. Особенно обрадовался Ярыгин, когда узнал, что старшина Безуглов бывший студент столичного университета.

- А я окончил ленинградский! - с гордостью за "альма матер" сказал он и добавил. - И тоже биолог!

Еще более окрепла их дружба, когда комбат вник в особенности "метода" лучшего сапера батальона. Замкомвзвода сибиряк Безуглов больше доверял не миноискателю, а... интуиции! Он, оказывается, мог считывать сигналы, в виде зрительных образов, извлеченных прямо из подсознания. Когда на Юго-Западном фронте установилось относительное затишье, комбат даже поставил эксперимент: старшина прошел по учебному полигону и обнаружил все двадцать восемь тщательно спрятанных макетов мин без каких-либо приспособлений и с завязанными глазами!

- Это что же получается? Недаром солдатики, я подслушал, шепчутся: наш новый командир взвода - колдун! - сказал тогда Ярыгин , сидя наедине с Безугловым в роскошно оборудованном блиндаже.

Он был в хорошем настроении, приняв "наркомовские" сто граммов: обмывалось присвоение старшине офицерского звания.

- И не простой, а потомственный, - ответил Степан, улыбаясь, и рассказал историю о передаче ему дара дедом Касьяном.

- Можно еще кого-либо научить твоей ведовской премудрости, а, лейтенант?

- Можно, товарищ майор. В принципе, все обладают этими способностями, только от подавляющего большинства людей они скрыты.

- Ты сумеешь, Степа, выявить их у солдат? Нам хотя бы по нескольких феноменов иметь в каждом взводе. Ого-го, как можно развернуться в безопасном определении минных полей, проходов в них! Кстати, в неофициальной обстановке не называй меня майором, понял?

- Так точно!.. Иван Кузьмич.

- Ну, и хорошо. А людей ты мне подготовь, люди - вот наше основное богатство. Соображаешь, ученик Верховцева?

- Соображаю. Вы Николая Яковлевича знали?

- Еще бы!.. С профессором я не раз встречался. Действуй!

Таких "минознатцев" лейтенант Безуглов выявил и подготовил, как и обещал комбату, конечно же, в небольшом количестве. Но что это были за саперы - мечта! Особенные успехи в этой непростой науке, выказал Иван Дементьев, в прошлом простой пастух из-под Курска. Вообще же, как заметил Степан, выходцы из деревни в большей степени обладали способностью к интуитивному видению. Скорее всего, этому благоприятствовали изначальная близость к природе и генетический голос прошлого. А потом лейтенант, применив проволочную рамку, современный аналог рогульки из лозы, научил "лозоходству" до шестидесяти процентов личного состава своего взвода! Лозоходство издревле использовалось на Руси для поисков залежей рудных тел и для нахождения воды для рытья колодцев. Рамка дала поразительные результаты. Применяясь как дополнение к миноискателю, она позволяла найти любые немецкие "сюрпризы".

Но данный опыт так и остался достоянием "хозяйства Ярыгина", как именовался в целях маскировки отдельный гвардейский саперный батальон. Правда, командование механизированным корпусом, куда входило "хозяйство", заинтересовалось столь необычными успехами Ярыгина. Оно намеревалось распространить опыт на все свои инженерные части, но в дело вмешалось политуправление. В вину офицерам батальона вменили отклонение от официального курса партии, навсегда заклеймившего проявление каких-либо чудес. Их просто-напросто нет, это выдумки церковников! Замполита батальона, как слишком "мягкотелого, потакающего нелепым россказням", заменили, на подозрительного, вечно недовольного майора Мамедова. Новый замполит, будучи присланный из штаба инженерных частей, совсем не хотел испытывать судьбу на передовой. Усвоив с полуслова официальный курс на травлю Ярыгина, Мамедов старался во всю. И, вообще, парадокс тех бурных лет усугублялся еще и вмененной задолго ранее в войска практикой. Она заключалась в составлении в "верха" двух донесений: одно лично замполита, другое - командира, но с непременной ознакомительной подписью "политика". Такая практика была обязательно для командиров всех рангов!.. Пользуясь затишьем на фронте, в расположение батальона зачастили проверяющие, ища малейшие недостатки в организационно-техническом состоянии подразделения. А в политико-воспитательном отношении здесь был полный порядок. Еще бы, занятиями по изучению труда великого Сталина "К вопросам ленинизма" охвачено все сто процентов личного состава! В число этих процентов в свою победную сводку замполит включил и лежащих в медсанбате. Начальству рвение Мамедова понравилось. Оно усмотрело в "хозяйстве" много недостатков, особенно по причине "отклонения от основной линии партии". В "бой" с "уклонистами" ввязался СМЕРШ. О, эти "ребятки" взялись за Ярыгина и Безуглова очень даже рьяно!

И неизвестно, чем бы закончилась данная возня для комбата и комвзвода, как часто бывает, помог случай.

Командир отделения Иван Дементьев сопровождал в тот день майора Ярыгина в штаб корпуса. "Мозг" соединения находился в только что занятом городе, в роскошном особняке, не разрушенном немцами по причине их беспорядочного бегства. Пока Ярыгин ждал своей очереди на доклад к начальнику штаба, сержант Дементьев ощутил нарастающее беспокойство, которое вскоре перешло в тревогу. "Фугас!" - определил он и явственно увидел внутренним зрением местоположение взрывного устройства в подвале здания.

- Товарищ майор! - обратился он к своему командиру. - Через пятнадцать минут прогремит взрыв!

- Ваня, ты, что? - удивился комбат. - Какой взрыв? Да тут корпусные саперы все вверх дном по не раз перевернули.

- Они ничего не нашли. Фугас совершенно новой конструкции. Осталось четырнадцать минут.

Ярыгин решительно ворвался в кабинет к начальнику штаба и потребовал свободы действий себе и подчиненному.

Нервный полковник Осипенко попробовал выставить за дверь своевольного майора, но Ярыгин остался непреклонным.

- Остались считанные минуты! Прикажите всем срочно покинуть здание!

- Хорошо, - проскрипел сквозь зубы Осипенко и добавил с угрозой. - Если ничего не найдете, добьюсь у комкора разжалования тебя в рядовые! В отделение к своему сержанту пойдешь!

- Так точно, Василий Лукич! - обрадовано ответил Ярыгин и бросился к Дементьеву. - Ваня, вперед!

Саперы успели найти и вытащить огромное взрывное устройство, заключенное в резиновую оболочку. Тогда-то и начальник штаба понял всю полноту угрозы сложившейся ситуации и властно закричал:

- Взвод охраны! Выставить оцепление! Чтобы ни одна живая душа туда не сунулась!

"Туда" - был близлежащий разбитый дом.

Взрыв оказался настолько мощным, что выбранное под штаб здание треснуло по средине, и во всем квартале вылетели немногие уцелевшие окна. Под завалом остались лежать майор и сержант: они не смогли далеко убежать. Ярыгин и Дементьев оказались в госпитале. Туда через два дня, когда саперы почувствовали себя лучше, явился полковник Осипенко и лично вручил им боевые награды.

- Ты зла не таи, Иван Кузьмич, - сказал он Ярыгину. - Командующий приказал прекратить всякую возню вокруг тебя и твоего лейтенанта. Мамедова забрали обратно в свой штаб, а вам дали прежнего замполита.

- Оганесяна?

- Да. Обещал не быть мягкотелым. Раскаялся вроде бы. Ты же знаешь, это ведомство, СМЕРШ, оно как прицепится порой...

- Знаю, Василий Лукич. И я рад, что Сурен вновь вернулся в свои пенаты.

- А вы все-таки осторожней действуйте со своим лейтенантом, как его там...

- Безугловым.

- И передайте комвзвода, что ему старшого присвоили, хотя и пришлось за хлопца повоевать.

- Наконец-то...

Сложность с получением очередного звания Безугловым заключалась в том, что до появления в батальоне Ярыгина он служил в части, которая хоть и кратковременно, но попала в окружение. Хорошо еще, что ввиду прорыва по всему фронту врага, ее не расформировали, а то бы всем офицерам не миновать штрафбата, просто их разжаловали, понизив в званиях. Так, младший лейтенант Безуглов стал старшиной, все же намного лучший вариант, чем идти в штрафники.

Да, крутые тогда времена были...

А разве они сейчас легче?

Почему вся страна живет в нелепом режиме, работая до самой поздней ночи, подчиняясь тому распорядку дня, который установил не только для себя, но абсолютно для всех, для любого, хоть немного значимого начальника, сам генеральный секретарь партии? Почему бесчинствует современная опричнина, как бы в насмешку названная органами безопасности? Почему?..

Во всем есть некая, скрытая до поры, до времени причина, и задача вскрыть ее, чтобы воочию знать опасность и уметь не только защищаться самому, но и защищать других...

Ночью Степан вышел из физического тела. Это выглядело для него так, как будто он покинул душную, темную комнату и очутился вне стен в пространстве, залитом светом. Неземной ландшафт поражал обилием переливчатых красок на крупных цветах, колышущихся в такт музыки сфер под дуновением легкого, теплого и благоуханного ветра.

И опять Безуглов встретил того самого старика.

- Привет, Степан, - сказал он. - Ты понял свое назначение?

- Здравствуйте, дедушка. Мои родные Вертлуги должны стать крохотным оазисом в духовной пустыне, так?

- Да. Но запомни, ты не один. Помощников в этом деле у тебя предостаточно, надо только разумно распорядиться ими. А для некоторых, чтобы их позвать, придется в буквальном смысле... свистнуть.

- Свистнуть? - удивился Степан. - Это как?

- Очень просто. Для этой цели я тебе давным-давно подарил воистину волшебную свирель. Прохора Сизова знаешь?

- Юродивого? Конечно, только что с него взять?

- Быть юродивым - особая земная роль. Его ты и станешь на время вызывать у разумной деятельности на физическом плане. Комбинацию нот помнишь?

- Да, - ответил Степан, вглядываясь в дрожащее марево света, в которое начал превращаться его собеседник.

Вот и весь его облик стал совершенно расплывчатым, и непонятно, чье лицо улыбается ему в этом мареве: старик, что подарил в свое время свирель, или дед Касьян.

И сам Безуглов уже не стоял на холме, очарованный дивной природой сопредельного четырехмерного пространства. Он сидел на кровати в своей избе, куда вкрадчиво заглядывала ущербная луна. И мириады звезд, планет и звездных систем безостановочно продолжали свое движенье в огромной черной пустоте, которая сама являлась пронизанной энергиями. Изначальное Ничто, вмещающее в себя Всё!.. И только огромное самомнение позволяет некоторым личностям горделиво провозгласить, что лишь человек является полновластным преобразователем Природы, которую он намерен покорить, подчинить себе.

И прав русский поэт Державин, утверждающий: "Я царь - я раб, я червь - я Бог!" Да, все могущество и величие человека заключено пока еще в потенции, и оно напрямую зависит от Создателя, заложившего эту потенцию в хрупкую физическую оболочку. И далее, в том же прекрасном стихотворении "Бог" Гавриил Романович Державин смиренно говорит: "Но, будучи я столь чудесен, отколе происшел? - безвестен; Твое созданье я..."

И Степан заснул.

ГЛАВА 8

Рано утром, похлебав вчерашних щей с приличным куском оленины, Егор засобирался в контору заказника.

- Еще ни свет, ни заря, - произнесла Феня, словно невзначай - так уж повелось, что теперь она лишилась вроде бы права голоса. Да, но в чем ее вина?

По неписаным законам деревни каждый, кто хоть немного отступил от норм общепринятой морали, неизбежно считался виновным. Недаром в народе говорится: "На людской роток не набросишь платок" - и все эти пересуды неизбежны. Вон и Петька, старший сын, однажды заявил напрямик:

- Ты, мамка, взаправду с Проней гуляла?

Он стоял в сенях, набычась, удивительно похожий на Егора. И Феню охватила жалость к детям, вынужденным терпеть отношение деревни к их матери.

- Ты веришь этому? - спросила тогда она, роняя веник.

- Дак, говорят...

- Проня - дурак, ирод, как можно и подумать такое?

- А ты - ответь!

- Нет, Петя.

Поверил...

И вчера старший сын заступился за нее, Феню, весомо сказав отцу:

- Не трожь мамку! Для ей Вертлуги тоже тюрьма.

И такая боль прозвучала в голосе подростка, что Егор перестал лаяться с похмелья и полдня пролежал на кровати, уставясь неподвижным взором в потолок.

У каждого своя боль... А почему? Почему мать так тонко чувствует свое дитя еще в утробе, чувствует и в младенчестве, откликаясь на каждый его позыв. А потом, по мере роста ребенка, связь эта, как правило, слабеет. И сын или дочь начинают жить по своему уразумению, строят свою личную жизнь, где, к сожалению, для родителей остается уже мало места.

Петр, к счастью не таков. Вот, младший, Николка, уже отличен от первенца, не так ласков, весь в отца, но справедлив, бесхитростен, и то любо...

"Господи, помоги! Пусть воцарятся в семье покой и благополучие!" - взмолилась Феня, бросив украдкой взгляд на образа.

- Господи, помоги! - услышала она, как бы в отклик, торопливый шепот мужа и обрадовалась: не ожесточилось сердце Егора, если мысли его обращены к Богу.

- Присядь, мать, - тихо и буднично произнес муж. И Феона, чуть не ойкнув от неожиданности, опустилась на табурет

- Пожелай мне удачи, - смиренно попросил он.

- Помоги тебе Христос, - сказала жена.

И сердце Фени захолонуло, замлело от нахлынувшего исподволь, откуда-то глубоко изнутри чувства благодарности за произнесенные мужем простые, но по-человечески значимые для нее слова.

А Егор, поднявшись с табурета, весело окинул взглядом притихших членов семьи - так уж получилось, что все сегодня собрались в горнице спозаранку - и подмигнул сыновьям:

- Жить будем - не помрем, а, братва?

- Тятенька, ты мне олений рог принесешь? Ручку на ножик сделаю, как у Мишки Демина.

- Такого добра у нас будет, хоть завались, - коротко хохотнув, пообещал отец.

Но Феня ощущала, что за его видимой веселостью скрывается затаенная настороженность, извечное крестьянское недоверие: "А вдруг..."

- Ты верь, Егорушка, Степану, - поспешила сказать она.

- Колдун никогда не подведет, - с взрослой рассудительностью поддержал ее старший сын.

- Ваша, правда, - откликнулся Егор и пошел к выходу.

Но, провожая его до калитки, Феня слышала, как муж вздыхал. "Волнуется..." - обрадовалась она: раз приходят на сердце простые чувства, значит, есть надежда на полнейшее выздоровление души Егора.

В Вертлугах многие познали все "прелести" лагерного заключения, причем по разным причинам. "И не только Сибирь, вся Россия там собрана..." - рассказывал Демин-старший. Он в самом начале войны очутился в немецком плену. И, хотя он бежал впоследствии, однако не миновал отсидки за то, что не был убит, или не застрелился. Старики, побывавшие в плену во время первой мировой у австрияков, не понимали этого: "Ха! Плен!.. Дак, ведь, жив!" И, как бы в ответ им, старым долбакам, после крепкого возлияния, Семен затягивал свою любимую песню: "Спасибо вам, товарищ Сталин, за то, что я еще живой!.." Его перед Курской битвой, когда понадобилось много народу на фронте, освободили и направили на передовую в штрафбат. Вот уж порассказал Демин страстей: оказывается, штрафники шли напролом, взламывая оборону противника, а сзади на них были наставлены стволы пулеметов заградительных отрядов. Действительно, поневоле не сможешь нарушить знаменитый сталинский приказ: "Ни шагу назад!", хотя почти все штрафники воевали не за страх. Семену повезло - в одном из первых боев он получил ранение в грудь, и в сопроводительной бумаге было записано: "Искупил вину кровью". А вот совсем недавно Семен Демин вновь загребли "органы". Будучи изрядно навеселе в райцентре, он, по обыкновению, затянул песню о товарище Сталине. И кто-то сообщил об этом "кощунстве" в соответствующее учреждение. Теперь уже Демин вряд ли останется живым...

- Удачи тебе, Егорушка, - прошептала Феня.

Она стояла у калитки и с тихой печалью всматривалась в спину удалявшегося мужа. Егор одет в свой черный, тщательно наутюженный костюм. И ей, Фене, он казался тем самым, молодым женихом, который после сговора удалялся такой же, слегка подпрыгивающей походкой. И сердце Фени защемило от нахлынувшей внезапно жалости к нему, к самой себе, и ко всей этой нелегкой и нелепой жизни, почему-то норовившей прочертить множество границ.

Границы существовали не только между родителями и детьми и внутри узкого семейного круга. Глухие кордоны отгораживали любого, мало-мальски значимого начальника от полностью зависимого от него подчиненного, простого смертного. От того самого пугающего понятия, которое именуется словом: Власть...

Какова будет нынешняя граница между директором заказника и егерем, только что вернувшимся из лагеря? Ярыгин, кажется, довольно неплохой человек - он даже выделил на посевную трактор. За это Кузьмича задергали проверками, пока парторг колхоза не написал в обком жалобу на слишком ретивых, тех, кто выискивал любое, самое малое нарушение, чтобы выслужиться, самому продвинуться еще выше.

Должен взять директор на работу Егора!..

А Климов с волнением подходил к конторе заказника, которому вот предстояло стать заповедником. Он понимал, что приплелся слишком рано. Но ноги сами несли Егора сюда, где, как он предполагал, у него будет любимое дело и взаимопонимание окружающих. А что еще нужно простому человеку?

На дверях конторы висел замок. Обойдя здание сбоку, Егор увидел какое-то копошение у загона, где стояли клетки с лисами. Здесь он и обнаружил Ярыгина с женой, кормящих глухо тявкающих животных.

- Пеструшка, красавица моя, - приговаривала Лидия Васильевна, просовывая рыбешку в клетку. - иди сюда, я тебя поглажу. А ты, Мальчик, не лезь, пока не подадут, будь джентльменом.

- Доброе утро, - поздоровался Егор.

- Доброе... - откликнулась Лидия Васильевна.

- Здравствуйте, Егор Силантьевич! - пробасил Иван Кузьмич, прекращая помешивать ложкой в объемистом чане комбикорм. - Вы такой, как и рассказывал Безуглов.

- Наш новый егерь? - спросила его жена. - Если вас сам Степа рекомендовал, то мы сработаемся. - Она забрала у мужа ложку и подтолкнула его в спину. - Ты иди, Ваня, оформляй человека.

- Как, сразу? - изумился Климов.

- А чего тянуть? С сегодняшнего дня будете в штате. Степан введет вас в курс дела, и начинайте. - Успокоил его директор заповедника, отмыкая замок.

- Мне бы переодеться... - пробормотал Егор, стесняясь того, что вырядился совсем не к месту.

- А мы вам форму выдадим, Трофимыч ее уже получил на всех егерей. Проходите.

Директор вместе с новым служащим вошли в проем скрипнувшей двери. В кабинете Ярыгин указал Климову на стул и произнес, роясь в бумагах:

- Садитесь. В ногах, действительно, никакой правды нет. Мои, вот, с самой войны немного барахлят. Это после ранения, когда Безуглов на своем горбу вытащил меня из настоящего пекла. Ну, думаю, все, крышка, а он прет по слякоти, как танк. И вынес, хотя шансов у нас на спасение было очень мало.

Егор понял, что Иван Кузьмич рассказывает все это неспроста. Ярыгин дает понять, что существуют высокие понятия человеческого долга и благодарности, и их надо неукоснительно соблюдать каждому, кто сюда вхож. Собственно, на подобных принципах братства и должны строиться истинно прочные отношения между людьми. Когда изначально знаешь, что начальник не олицетворение некоего безликого и бездушного могущественного понятия власть, но настоящий друг и защитник.

И Иван Кузьмич показался Климову похожим на глубоко запавшего в память отца Сергия, отдавшего всего себя поиску правды и справедливости. И, странное дело, бывшего батюшку уважали именно за это закоренелые уголовники-рецидивисты.

- Кто попа тронет, будет иметь дело со мной! - решительно заявил Утюг.

И это, все знали, не было пустой угрозой.

- Чего ты плачешь над ним? - спросил однажды "законник", увидев слезы отца Сергия: умирал молодой зек.

- Я скорблю о душе.

- Он - вор.

- И - человек.

- Это, как у Горького, что звучит гордо?

- Скорее уважительно. Вот вас, например, зовут Ефим.

- Утюг!

- Имя дается в согласии с небесами...

- Насрать я на них хотел!

- Не говорите так, Ефим Дмитриевич, ведь в своей глубинной сути вы очень хороший человек.

- Это я хороший? - заржал главный блатняк барака.

"Шестерки" угодливо поддержали его смех.

- Да, - подтвердил отец Сергий и добавил тихо-тихо, только он, Климов смог услышать. - И вы, как и наш Егор, по своей натуре - мужик.

- Что? Что?.. - опешил Утюг, но, взглянув в видящие его насквозь глаза бывшего иерея, отошел и долго был в этот вечер задумчив...

Вот и Ярыгин видел нечто в середке у него, Егора. И Климов готов был поклясться в своей безусловной преданности ему, его жене, Колдуну и делу.

Формальность приема быстро была закончена, и директор предложил егерю тотчас приступить к работе:

- Вон, в окно вижу, Степан идет. Он, если это будет необходимо, вам поможет в ремонте трактора. И амуницию извольте получить, новехонькую. - Ярыгин достал из шкафа комбинезон и подал его Климову. - А егерскую форму Трофимыч выдаст.

А в дверь кабинета уже дробно стучал старший егерь.

- Каков человек! - восхищенно сказал Егор, когда он и Безуглов прошли под навес.

Здесь стоял трактор, над которым предстояло потрудиться, чтобы ввести в строй полетевшую ходовую часть.

- Да. Ярыгины чуткие, прекрасные люди. И им ты по душе пришелся, так что, думаю, сработаемся.

- Непременно, Степа, ты...

- Не продолжай, Егор. - Перебил Климова Безуглов. - Я понимаю, что ты благодарен мне. Но все это чисто житейское дело, обыденное. Сегодня я, завтра ты поможешь мне, Ярыгиным, рождающемуся заповеднику.

И он ушел, оставив Егора у трактора, в который необходимо было до приезда высокой комиссии вдохнуть жизнь.

А Степан в сопровождении кобеля по кличке Цезарь занялся обходом владений заповедника. Цезаря еле-еле удалось оттащить от Весты, главной обязанностью которой была охрана клеток с лисами и прочего имущества, хотя в Вертлугах практически не было случаев посягательства на чужое добро. И теперь пес весело носился по лесу, вспугивая его обитателей. Он загнал белку на сосну и облаивал ее, приглашая хозяина посмотреть и оценить потенциальную добычу. Но Степан отозвал его, хотя и недоумение у Цезаря осталось: ходит по лесу с ружьем, но никогда не стреляет. Впрочем, плановый отстрел производился - силами заказника.(Иван Кузьмич и Лидия Васильевна вместе со старшим егерем) и с помощью местных, вертлугинских охотников в прошлом году устраивалась облава на волков. И не так уж плановым был этот отстрел, как необходимостью: за годы войны серые настолько расплодились и осмелели, что совсем запросто резали не только скот, но и дворняг. Лидия Васильевна на удивление всем показала меткость стрельбы - именно она уложила матерого вожака стаи. За это Иван Кузьмич с уважением долго еще называл жену: "Моя амазонка..." И влет она лихо била уток, когда начинался сезон охоты. Но главная забота со дня существования заказника - борьба с волками. Их необходимо было уничтожать, как врага, вторгшегося на территорию Родины. С другой стороны - и волк имеет право на жизнь, конечно же, в разумных пределах, регламентированных человеком. Так думает современная наука. Так думал и Ярыгин. А вот жена его, как и Степан, считает, что именно человек, слишком расплодившись, потеснил все живое, в том числе и волка, на окраину своего существования. В дикой, нетронутой цивилизацией природе все виды легко сосуществуют, занимая каждый свою нишу, и не мешают развиваться и жить другим. Впрочем, это один из извечных вопросов биологии.

- Какие виды, о чем вы, друзья, - горестно восклицал Иван Кузьмич, - когда самого человека, как вид, хотят извести? А мы как раз и присутствуем при данном грандиозном, непонятно с какой конечной целью затеянном эксперименте. Науку бомбят, культуру обезглавливают, оставляя явных бездарей, которые прививают людям животные, низменные инстинкты и удовольствия.

"Нет, неистребим человек. И России не погибнуть в дальнейшем, пока живы простые Ярыгин, Климов, юродивый Сизов и миллионы безвестных людей, отстоявшие страну в этой страшной войне". - Подумал Безуглов.

Цезарь с остервенением бросился за низко летящим куличком и провалился по брюхо в тину. А птица вернулась к своему гнездовью, от которого она отвела собаку.

А солнце радостно, как девка, что в самом расцвете, оно сияет, пышет полуденным жаром. И от трав исходит особый, неповторимый аромат. И уже совсем не хочется вспоминать прошлое, хочется жить настоящим. Это настоящее сосредоточено сейчас в образе любимой женщины, которая ждет его, Степана, у зимовья - вон как радостно заливается Цезарь!

У небольшой, слегка скособоченной избушки, срубленной еще отцом Степана, заядлым охотником, голубела нарядная юбка Любы. А потом из-за кустов смородины, вдоволь растущей по берегу ручья, егерь увидел и саму Любу, со смехом отбивающуюся от наскоков собаки.

- Перестань! - говорила она. - Юбку, разбойник, испачкаешь! Лапищи-то, смотри, какие!

- А у меня руки чистые, улыбаясь, сказал Безуглов, наконец-то пробившись сквозь кусты.

- Степа... - ойкнула Люба.

- Можно подумать, что ты кого-то другого ожидаешь.

- Конечно тебя. Это Цезарь мне тут голову заморочил, лизаться вздумал, словно сто лет не видел.

- Цезарь тоже любит молодых невест, в прошлом месяце истаскался, пришлось без него даже один раз в лес ходить. А потом, после окончания собачьей свадьбы явился, как побитый.

Пес, понимая, что хозяин говорит о нем, завилял хвостом, видимо он с удовольствием освежал в памяти свое недавнее, любовное приключение.

- Ой! - взвизгнула Люба. - И ты норовишь юбку помять.

- Я соскучился.

- Два вечера над ней трудилась, перешивала, а они...

- Мы с Цезарем оценили это произведение швейного искусства.

- Наконец-то и ты отлип. Пойдем в твою избушку.

- Там ты юбку снимешь?

- Молчи. Я невеста, или кто?

- Невеста.

- Мне теперь по статусу надлежит быть скромной.

- Значит, будем до свадьбы держаться друг от друга на пионерском расстоянии?

- Да, - степенно ответила Люба, проходя в избушку.

И, вдруг, прыснула, став похожей на маленькую, смешливую девчонку:

- Ты, что? Всерьез об этом подумал?

И повисла на шее у Степана, прильнув губами к его губам. Затем слабо прошептала:

- Дверь прикрой... Цезарь увидит...

Степан закрыл дверь, и жених с невестой как бы отгородились от окружающего мира. Для них существовали только они сами. Здесь, на полатях, благоухало сено, заботливо заранее принесенное из-под дощатого навеса. Там оно хранилось и просушивалось, собранное неподалеку на лужке егерем. На крохотном корявом столике, прикрытом нарядно расшитым полотенцем, стояла банка с полевыми цветами: васильками и лютиками.

- Как хорошо любить и быть любимой, - сказала Люба, когда время порывов страсти ушло, и явь начала вступать в свои права.

- Хорошо, что скоро не надо будет опять таиться, скрываться от людей.

- И ты, Люба, больше не будешь приходить сюда, и прекратятся наши с тобой встречи в избе-читальне.

- Да, Степа, печально, если романтика уйдет из нашей жизни. Но мы не будем всецело подчиняться будням!

- Это как же? Будем бегать друг к другу на свидания?

- Конечно. А ты, разве, против этого?

- Нет!

- Отцепись, репей! Свидание закончилось! - Люба шутливо оттолкнула Безуглова и принялась расчесывать гребнем сбившиеся волосы.

Степан встал с полатей и впустил в зимовье скулящего Цезаря, который нетерпеливо скребся когтями о дверь.

- У-у-у, негодник. А я, вот, тебе не мешал в твоих амурных делах.

Кобель протиснулся под полати и радостно застучал хвостом по бревнам сруба.

- Мне, Степа, подумалось, если бы вернуть все сначала. Я бы не выскочила шестнадцатилетней дурехой за Никодима, и мы бы с тобой...

- Мы поступаем, как нам предопределено. Ты, Люба, должна была пройти по своей тропе времени. А я - по своей. А сейчас мы пойдем вместе.

- Все, выходит, определено заранее судьбой?

- Мы приходим в этот мир с вчерне прописанной жизненной канвой. Но, человек, как известно, обладает абсолютно свободной волей и вправе выбирать то, что ему кажется наиболее нужным в данный временной момент. И он может изменить то, что ему было уготовано.

- Зачастую совершая ошибки?

- Да. Получая при этом необходимый опыт, совершенствуя каждый раз какое-то свое морально-этическое качество. Для этого ему, отдохнув на "небесах", приходится спускаться в плотный, физический мир снова и снова.

- Да, но православие, насколько я помню из объяснений своего расстриги, отрицает переселение человеческих душ.

- На одном из Вселенских соборов христианская церковь приняла постановление, в котором осуждалась подобная возможность, называемую реинкарнацией.

- Почему это было сделано? Церковники, выходит, не понимали, что творили?

- Понимали. Они решили, если христианин начнет думать о возможном повторном исправлении своего неправедного жизненного пути, то в данной инкарнации людская особь просто-напросто не захочет по-настоящему стать добропорядочной. Помнишь, Люба, как великолепно было сказано: "Вся жизнь - игра. И люди в ней актеры. И каждый не одну играет роль..."?

- А!.. Это Шекспир! Не прикасайся ко мне!

- Почему? Нам предстоит сыграть роль любящих супругов.

- Степа! Мы же совсем не играли в жениха и невесту.

- И не будем. Считай, что качество непорочности нами уже сполна отработано. - И Безуглов потянулся к Никодимихе.

- Хитрец... - Прошептала Люба, целуя Степана, и вспомнила. - Там, под низом, этот противный Цезарь.

- Наш император почивает, - ответил Безуглов, любуясь ее, выкатившейся из разреза кофточки, грудью.

Обязанностью "любящей супруги" явилось приготовление обеда. Для этой цели, позади навеса, где сушилось сено, на специальном месте, огороженном камнем, был разведен костер. Степан и Люба ели печеную картошку с квашеной капустой и маринованными опятами, что принесла с собой "супруга". Они зачарованно глядели в костер, где плясали, переплетаясь, языки пламени.

- Так и нас тянет друг к другу, - сказал Степан.

- Я старше тебя, - неожиданно произнесла Люба.

- Опять ты за свое.

- Но это же факт!

- Любовь сильнее любых преград, даже временных.

- А если у нас детей не будет? - предположила Никодимиха и добавила с беспокойством. - Ты не бросишь меня?

- Эх, Любушка, сколько можно твердить? Ты мне дорога больше всех на свете!

И Степан скрепил очередное признание поцелуем.

Обед закончился, и наступило расставанье: егерю необходимо было дойти до Поклонного бора, большого массива высоченных, "корабельных" сосен. На их вершины смотришь, и шапка с головы. Поэтому бор и назван Поклонным - поневоле придется поклониться величественным деревьям, нагибаясь, чтобы поднять шапку. Здесь много сочного мха, очень полезной и любимой пищи оленя. Но в распадке, наискосок прочерчивающем весь массив, обнаружены петли из крепкого стального троса. Не иначе, их ставили акимовские мужики. Вертлугинские ни за что не стали бы это делать, так как твердо верили, что Колдун-егерь заранее знает любую нехорошую мысль.

- Скажи, Лексеич, - приставали как-то на крестинах крепко выпившие братья Ломовы. - О чем мы сейчас думаем?

- Ты, Ефим, как бы еще добавить стаканчик. А ты, Федор, втихаря пойти на сеновал к куме.

- Врешь! - Федор Ломов даже побледнел, озираясь, не слышали его жена, слова Безуглова.

- А он прав! - засмеялся Ефим.

- Нишкни, Фимка!.. А тебе, Степка, какая надобность лезть в чужую жисть? Я вот не посмотрю, что ты Колдун!..

- Ну, и... Продолжай, чего остановился? - Безуглов пристально глянул Ломову-старшему в глаза.

И Федор, бросил попавшееся под руку дреколье. Он съежился под тяжелым взглядом Степана, точно продырявленная автомобильная камера под гнетом груза.

.- А жизнь ты коверкаешь не только себе, но и дочке. Не зря ведь и Катя желудком стала маяться. Откуда, думаешь, эта болезнь к ней прилипла? Ты принес, твоя нечестивая связь с кумой, как на кукан болезни и нацепила. Не прекратишь - умрешь через два месяца!

И Колдун пошел со двора, где, разинув рты, продолжали стоять мужики, потрясенные услышанным.

Не прекратил своих похождений упрямый Федор Ломов. И, как и предсказывал Степан, ровно через два месяца скончался от прободения желудка.

Если бы несчастный осознал, что нарушает одну из основных христианских заповедей: "Не прелюбодействуй", и попросил прощение у жены и Бога, то продолжал бы жить.

А как же тогда миллионы тех, кто изменяет супруге или супругу? Почему они благоденствуют? Ответ все равно придется держать, если не на этом свете, то уж на том обязательно.

Человек является определенной вибрацией, согласно той частоте, на которую он "настроен" качеством его жизни. Согласно известному науке закону гомеостаза: все в мирозданье стремится к установлению полного равновесия. Когда человек живет в гармонии с Природой, с его окружением, состоящим не только из близких ему людей, но и абсолютно всех, гомеостаз достигнут. Стоит лишь произнести лживое слово или даже лишь подумать злобное, нечестивое, как данное равновесие тотчас же нарушится. В окружающее, иноматериальное пространство выделится низкочастотная вибрация.

Об этом поведал студенту Степану Безуглову профессор Верховцев. Где ты сейчас, поборник новых, не тривиально-ортодоксальных методов в науке? Как дошли отдаленные слухи, Николай Яковлевич, подобно другим, честным и беззаветно преданным своим разумным идеям, бесследно исчез в застенках карательных органов. Впрочем, разве бесследно? Он, несомненно, остался в памяти родных и близких. Остался в памяти тех студентов, которые сами стали учить других, не боясь передавать то, во что верили. Разве навсегда исчез вместе с ним и такой корифей науки, как Николай Иванович Вавилов, знаменитый во всем мире биолог и блестящий генетик, чьи исследования по праву вошли в сокровищницу знаний, накопленных человечеством? И десятки других, менее известных, но не менее значимых. Цепь преемственности, к счастью, не прерывалась и никогда не прервется, как бы ни старались власть предержащие, санкционирующие разгон науки, истинно высокого искусства и общечеловеческой культуры. Огромной опорой этой культуры была церковь, носительница той части духовности, что много веков изливалась на многострадальную Русь...

Муж Любы тоже поначалу был выразителем духа христианства, светлых идеалов. Но и потом, даже лишенный сана, он не стал от этого отщепенцем, принадлежа деревне, как колдун дед Касьян, юродивый Прохор, или любой полноправный житель Вертлугов. Отщепенцем он стал позже, когда переменил свое мировоззрение. Никодим сделался... атеистом. И, мало того, воинствующим противником церкви!

Таким людям жилось привольно, так как их взгляды совпадали с официальной установкой государства. А для тех, кто противился развалу ценностей, была уготована иная участь.

Резкая, высказанная защита генетики для начинающего биолога не прошла безнаказанной: вскоре состоялось комсомольское собрание факультета, на котором был прямо поставлен вопрос о пребывании студента Безуглова С. А. в славных рядах помощников партии.

Глеб Брусникин, комсомольский секретарь, упавшим голосом, доложил информацию:

- В деканат, товарищи, пришло письмо, в котором говорится, что вышеозначенный Безуглов является... колдуном.

- Кем? Кем? - закричали из зала.

- Степан Безуглов, оказывается, натуральный деревенский прихвостень мракобесия, запугивающий неграмотных сельчан.

- Позор мракобесу! - ухнул, сложив руки в рупор, четверокурсник Горбач.

Но хорошо знающие Безуглова студенты тревожно зашептались:

- Степка - отличный парень... Да и как можно обвинить его в мракобесии...

- Товарищи! Попрошу тишины! - привычно, как заправский артист, поспешил овладеть настроением зала Брусникин. - Пусть сам Безуглов расскажет, как он докатился до такой жизни.

- Правильно! Нашкодил, теперь держи ответ! - вновь гаркнул неугомонный Горбач.

Профессор Верховцев дернул своего любимца за рукав пиджака, тихо прошептал:

- Эх, Степа, да я и сам сижу на пороховой бочке.

И Безуглов, вняв совету старого профессора, вышел к трибуне, обитой кумачом, и начал самобичевание:

- Это односельчане прозвали меня так. Естественно, некоторыми способностями я обладаю...

Что тут началось! Горбач и вовсе вскочил со своего стула, яростно закричал:

- Вы слышали? Да это же прямое отрицание материализма!

- А ты не ори, горлопан! - пытались защитить Степана однокурсники. - У него, действительно, есть способности.

- Тише!.. Тише!.. - напрасно призывал, перекрикивая разошедшихся студентов, комсомольский секретарь.

И тут попросил слово представитель городского комитета ВЛКСМ, сидящий за столом президиума. Он степенно прошел к трибуне, излучая надежность и безусловное знание истины, выпил стакан воды в ожидании тишины. Затем он начал неторопливую речь, из которой сразу же можно было понять, что исключение Безуглова из комсомола заранее предрешено.

Оказывается, на кафедре свито "целое гнездо" представителей устаревшего понимания науки, совсем не связанного с плодотворными идеями марксизма-ленинизма-сталинизма. Конечно же, была развернута объемная картина пагубности воззрений Менделя, Моргана и иже с ними. К числу этих самых "иже" приплюсовано имя профессора Верховцева, чье недавнее выступление на заседании деканата было признано возмутительным. И этому самому, псевдопрофессору, к величайшему сожалению примкнул молодой студент. Безуглов, к тому же, сам охмурял доверчивых, малограмотных односельчан. Он сеял тлетворные семена лжи и, как правильно было уже сказано, самого настоящего, разнузданного мракобесия.

За предложение исключить Степана Безуглова "из рядов нашего славного комсомола" под тяжелым, обволакивающим взглядом представителя МК ВЛКСМ подняли руки все, обладающие правом голоса! В зале при этом присутствовала мертвящая тишина.

- Единогласно! - удовлетворенно выдохнул Глеб.

Он и "держатель речи" зашептались о чем-то, черкая авторучками в протоколе собрания. В президиуме громко разговаривали и посмеивались, считая дело законченным. Сидящие люди в актовом зале, напряжено молчали. Между ними и опальным студентом-"мракобесом" установилась стена отчуждения.

И лишь Николай Яковлевич шепнул ободряюще:

- Не переживай чересчур. Слышал, что обо мне говорилось?

- Да...

- Считай, всё, сыграна моя игра.

- Как так? За что? - изумился Степан, перед которым тотчас на второй план отошли собственные неурядицы.

- Узнаешь потом, - ответил Верховцев.

Он, хотя и сидел немного в отдалении от коллег, но, конечно же, совсем не хотел, чтобы они что-либо услышали. Вообще-то старшее поколение по чьей-то подсказке "сверху" начали приглашать на ключевые собрания молодежи намеренно. Юный задор должен, согласно замыслу, "шевелить замшелых". Он же, одновременно, являлся предупреждением: смотрите, мол, и до вас доберемся...

И добирались - преподавательско-профессорский состав перетряхнули основательно.

После оглашения "приговора", собравшиеся с видимым облегчением постарались поскорей покинуть зал. Вышли и Николай Яковлевич с потрясенным, растерянным Безугловым.

У дверей исключенного из комсомола встретил его закадычный друг Генка Савин и, трагически ломая голос, произнес:

- Степка, друже! Даже и не знаю, как у меня рука поднялась проголосовать "за"!

- Однако поднялась.

- Да, но... в душе...

- А есть ли она у тебя? - усмехнулся Безуглов и процитировал слова Евангелия от Марка: "... прежде, нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от Меня".

Петр изменился в лице и злобно прошипел:

- Да! Правильно тебя из комсомола поганой метлой турнули: церковные сказочки наизусть помнишь! - И отошел, показывая всем своим видом полное презрение.

От профессора и его любимого ученика отворачивались головы и опускались в пол взгляды. Но Степан ощущал внутреннюю силу Верховцева, его убежденность в своей правоте, в правоте дела, которому он беззаветно служил. И сердце студента наполнилось благодарностью к Николаю Яковлевичу.

Они приехали на Каретную улицу, где проживал профессор, в его комнату в шумной коммуналке. Верховцев вышел на кухню согреть на керосинке чай, а Безуглов изучал корешки книг, которых оказалось в комнате очень много. Книги заполнили стены комнаты от пола до потолка. До верхних полок хозяин добирался по лестнице-стрямянке. Помимо книг по специальности здесь во множестве представлены издания прошлого века, особенно по античной истории и литературе. Вот где раздолье для библиофила!

Верховцев и Безуглов пили чай с малиновым вареньем, ели бутерброды со сливочным маслом. Между ними тихо велась задушевная беседа…

Между тем, вспоминая события тех своих нелегких дней, егерь не забывал и о дне сегодняшнем: им велся постоянный подсчет всей живности, что обитала на вверенной территории. Медведи, олени, лоси, бобры, волки, лисы, росомахи, белки, зайцы и многочисленные виды пернатых требовал точного учета, чтобы ничего не нарушало естественный ареал их обитания. Чтобы всегда сохранялся необходимый минимум территории, где отдельно взятая особь или семья могла свободно кормиться. Существующие научные методики подсчета не были совершенны. От егеря требовалось особое чутье и, конечно же, любовь к "братьям меньшим". Без нее, естественно, нельзя и заниматься этой нелегкой профессией.

Степан более, интуитивно, чем, доверяя физическому зрению, различал, казалось бы, абсолютно одинаковых обитателей леса. Комиссия, приехавшая в Вертлуги в прошлом году из Москвы, была поражена почти стопроцентным совпадением ее долгой работы с результатом, полученным всего лишь одним егерем!

- Этого не может быть! - прямо заявил ее председатель. - Вы, наверное, нанимали других егерей из соседних охотничьих хозяйств, а, сознайтесь? - долго напирал он на Ярыгина.

- Нет...

И лишь после расспросов многих жителей Вертлугов, убедившись в том, что никакие "залетные" здесь, в деревне, не появлялись, председатель комиссии недоуменно развел руками:

- Ничего не могу понять.

Утверждения некоторых деревенских, что, мол, Безуглов-то Колдун, он сразу же отверг как нелепейшее суеверие. Да и разве похож старший егерь, окончивший согласно анкетным данным, три курса МГУ и биофак зверотехникума на, так называемого "колдуна" - примитивного обманщика, чьи "способности" созданы неграмотным крестьянским воображением? Нет, видимо знает, каналья, что-то, да не хочет сообщать. Может подрыв государственных интересов ему пришить? Эх, жаль, фактов никаких нет! Хотя, какая сейчас нужда в фактах? Настрочил бумагу, и - порядок! Подстраховка не помешает...

Степан вовремя почувствовал это намерение и постарался как можно мягче и деликатнее погасить его. Хотя он и не любил спиртного, пришлось поучаствовать в банкете, где поданы были на стол самые изысканные закуски и блюда, приготовленные Лидией Васильевной. И Иван Кузьмич "под страшным секретом" рассказал членам комиссии, что он сам, жена, Наденька и даже Трофимыч - все участвовали в переписи, сутками не вылезая из лесу. Ну, а Степан Алексеевич, естественно, прирожденный егерь, талант, человек с огромной интуицией.

- Интуиция - стоящая вещь, - согласился с его доводами председатель, пережевывая балык, и добавил понимающе. - А то мне твердят в один голос: колдун...

- Темнота!.. - поддакнул бухгалтер. - Дебит-кредит, взять, никто про сии статьи и слыхом не слыхивал.

- Насчет коллективизма мы в своем отчете особо отметим. Пускай и в других хозяйствах начальство не за столами просиживает, а побегает. Мы, вот, проверяющие, не дутые же цифры с потолка берем.

- Да. Вы потрудились на славу, - похвалила москвичей Лидия Васильевна. - Настоящие люди, не кабинетные!

Она также пообещала упомянуть о плодотворной работе комиссии на ежегодном совещании старших биологов заповедников, заказников и крупных охотничьих хозяйств, где имелась в штате подобная должность.

Проверяющие были польщены, и отбыли из Вертлугов в самом распрекрасном настроении, увозя с собой в сумках "дары лесов и рек". К дарам рек относились вяленые лещи, под которые в столице так прекрасно пилось пиво.

В общем, отбились...

Это сейчас, живя в глуши, можно хоть как-то отбиться от разгула тотальной подозрительности, отсидеться.

А тогда... Тогда, в тот самый вечер, когда его, Безуглова, вышибли из комсомола и, казалось, что жизнь уже закончена, поддержка старого профессора была очень значимой. Николай Яковлевич, оказывается, уже разработал систему "временного отступления". Из университета, понятно, Степана сразу же исключат, но это еще не так страшно. Хуже иное: вот-вот последует арест "апологета лживой науки", каковым объявили сегодня Верховцева. Николай Яковлевич был в кабинете ректора и видел упреждающий приказ: "Уволить". Начнут искать "гнездо" и привлекут в сообщники, конечно же, "пособника мракобесия".

- Завтра же вы, Степан Алексеевич, должны покинуть Москву. Точнее, сегодня, - сказал Верховцев, взглянув на настенные часы.

- Да, но куда я поеду? А жена? Вера с ума сойдет.

- На север, батенька, в один из старейших городов России. Будете учиться в зверотехникуме - там директором мой ученик, прекрасный человек, разделяющий наши идеи. Жене потом сообщите, когда вся эта история приутихнет.

Оказалось, что, будучи сегодня утром у ректора, Николай Яковлевич уже взял у него справку об окончании Безугловым трех курсов МГУ.

- Вы, Степан Алексеевич, уже имеете незаконченное высшее образование. После года учебы в техникуме станете дипломированным специалистом, - сказал он.

- Спасибо... - растерянно протянул Степан.

- Да не переживайте так, батенька, - рассмеялся профессор, - все у вас образуется в жизни, наладится.

- Я не о себе переживаю. Ведь вам, Николай Яковлевич, грозит арест, застенок. Может и вам стоит бежать?

- Эк, вы о чем... Ну, что же, спасибо за моральную поддержку. Только бежать мне ни к чему, старый я, устал, да и непременно отыщут - фигура-то для них покрупней, масштабней. Ну, батенька, посидим перед дальней дорогой.

Профессор и студент присели на стулья, помолчали минуту. Затем Верховцев обнял Безуглова, расцеловал троекратно, сказал, с трудом сдерживая волнение:

- Берегите себя, Степан Алексеевич. Вы один из тех, кому с превеликим трудом, по крохам, надлежит в будущем собирать Россию.

То были пророческие слова. И Безуглов в последнее время все больше убеждался в их правильности, в том, что Россия не останется без водительства Сил Света и будет "собрана" под обновленными знаменами Любви и Сострадания к ближнему. Только когда это осуществится, не знает пока никто...

ГЛАВА 9

Люба шла в то же самое время по проселочной дороге, связывающей Вертлуги и Акимовку. До дороги ее проводил Степан. Дальше она спешила уже сама: скоро начнется ее рабочий день. Люба также заведовала и клубом, хотя это ей не совсем нравилось: приходилось ставить глупые, но обязательные агитки, высмеивающие попов и кулаков-мироедов, которых уже и в помине не было - всех их, а заодно подкулачников и середняков уничтожили как класс. Когда же приезжали неплохие лектора или артисты, Люба оживлялась. В ней начинала бушевать нерастраченная энергия, и клуб в районном отделе культуры числился в передовиках. Собственно, она сама, как говорила Степану, "отлавливала" самые наилучшие "культурные силы". В этом ей помогала сама Быстрицкая - непосредственное районное начальство. Кино в Вертлуги привозили два раза в месяц, тут уж не до выбора...

Софья Григорьевна, так уж получилось, фактически первой и обратила внимание на влюбленность Любы в Безуглова.

В прошлом году она приехала в Вертлуги, чтобы непосредственно на месте определиться со сметой, необходимой для переделки бывшего помещичьего дома в новый, просторный клуб. Люба присутствовала на встрече бывшего ученика школы-интерната и бывшего его директора. Степан, не стесняясь находящихся рядом - Любу и фининспектора, расцеловал немолодую уже женщину в обе щеки, назвал ее второй матерью и предложил постой приезжим из района в своей избе.

Уже на следующий день Софья Григорьевна, лукаво улыбаясь, сказала завклубом:

- Вы, голубушка, явно влюблены.

- Я? - вспыхнула Люба.

- Чего бы и нет? Это дело очень приятное.

- Скажите такое, Софья Григорьевна. У меня муж в прошлом году умер.

- Знаю. С вашим супругом мне часто приходилось сотрудничать. Хотя, признаюсь честно, мне не по душе отступники от прежних своих убеждений.

- И мне. Мы с ним, фактически, давно уже не жили, как муж с женой.

- Зато сейчас обретете настоящую половину.

- Опять вы о том. Да и вам, какое дело? - слегка обозлилась Люба.

- Мне, Любовь Андреевна, всегда есть дело, когда что-либо касается Степки Безуглова, моего, ну, скажем так, приемного сына. Он, что, вам обо мне ничего не рассказывал? - спросила Быстрицкая.

- Еще сколько рассказывал! - воскликнула Никодимиха, затем сверкнула глазами. - Вы мне, этого егеря, на шею вешаете?

- Ух, как кровь взыграла! Да ведь вы любите его. Я это еще вчера поняла.

- Я?.. - растерялась люба и, вдруг, всхлипнув, припала к груди Софьи Григорьевны. - Ах, какая я глупая...

- Любить - это не глупость, пожалуй, высокая культура чувств, - успокоила ее "вторая мать" Степана и засмеялась. - Что это я все о культуре? Любить, голубушка, истинное предназначение человека.

Когда обе женщины успокоились, Быстрицкая начала подробно рассказывать о Безуглове, о его пребывании в детские годы в школе-интернате.

- Он и в самом деле Колдун? - спросила Люба.

- Да. Только в наиболее правильном понимании этого термина. Степан приставлен к Вертлугам.

- Как это - приставлен?

- Я и сама толком не знаю. Но ощущаю, что наш Степка непростая личность.

- Что-то наподобие ангела-хранителя?

- Да, Люба, но на человеческом, особом уровне.

Пожалуй, в тот день Степан впервые заинтересованно взглянул на Любу. Их обоих, как магнитом, стало притягивать друг к другу. Безуглов зачастил в избу-читальню, где подолгу задерживался под предлогом помощи библиотекарше в составлении плана-заявки на приобретение литературы. В Вертлуги прибыла первая партия из заявленных книг, с сопроводительным письмом Быстрицкой. В письме поощрялся прекрасный вкус вертлугинского работника культуры. Но также высказывался намек на то, что в составлении заявки указано чересчур много книг по биологии, смежным наукам и античным авторам. Последние, как перегиб: в обязательный минимум любой библиотеки непременно входили произведения классиков марксизма-ленинизма и работы генерального секретаря партии. Люба по достоинству оценила тактичное, но твердое исправление Софьей Григорьевной плана-заявки. Пренебрежение к столь важному мероприятию, попади бумага в другие руки, могло вызвать очень большие осложнения для пославшего такую бумагу в адрес райисполкома. Тут уже и "ангел-хранитель" вряд ли сможет помочь.

Степан расстроился, прочитав письмо начальника районного отдела культуры.

- Это я, Любушка, виноват, - сказал он.

- Ничего ты не виноват, Степа. Хорошо то, что хорошо кончается, - откликнулась библиотекарь, с умилением отметив ласковую форму имени, которым егерь назвал ее.

- А у нас как кончится, когда даже ничего и не началось? - спросил Степан и, приблизившись, впервые обнял Любу.

- Давно началось, - откликнулась библиотекарь. - Ты, просто, не замечал этого.

- Самую красивую молодую женщину на всем белом свете я давно заметил, - засмеялся Степан.

Это было начало их любви.

За отца Никодима Люба вышла замуж, не имея полноты чувств. Ей тогда нравился молодой священник, который еще не получил даже прихода, но был полон замыслов по переустройству сознания людей в соответствии с идеалами христианства. В Малявино, крупном селе, где в местном храме стажировался будущий батюшка, как и во всех окрестных деревнях, жизнь была тяжелой. И мать Любы постаралась внушить дочке, что попик Никодим великолепная партия для нее, отец которой, председатель ревкома, скончался от ран, полученных в схватке с кулаками. Конечно же, подобное замужество бросало некоторую тень на заслуженного родителя-героя, на светлую память о нем, но что делать? Одной памятью, ясно, в жизни не обойтись. И скорбный металлический обелиск у сельсовета не накормит, не оденет и не обует. Мать сама была дочерью попа, и не находила в этом ничего плохого. Напротив, жизнь ее протекла в сытости, и образование неплохое получила. Конечно же, по нынешним временам, когда в анкете требовалось пролетарское происхождение не только самого индивидуума, но и членов его семьи, жена-поповна подпортила биографию мужа. Но, вот он успокоился навеки, так зачем теперь цепляться за бесплотный образ?

И Люба последовала уговорам матери. Естественно, на ее решение выйти замуж за молодого попика-практиканта повлиял не только прецедент в роду, но и романтичность натуры. Люба всем сердцем приняла Христа, Его чистоту, пламенную любовь и сострадание к людям.

Вскоре после свадьбы отец Никодим получил назначение в Вертлуги. Он с жаром, жаждущего немедленной переделки несовершенного людского сознания, начал с огромным внутренним накалом читать проповеди и проводить службы. Вскоре церковь стали посещать верующие и из соседних приходов. Но вертлугинский батюшка забыл один из наиглавнейших заветов "Отцов Церкви" о том, что любая переделка мира заключается, прежде всего, с переделки и усовершенствования самого себя.

Уже Надя ходила в школу, а ее родитель все тешил себя надеждой на лучшую долю для нее и всей семьи, которая выпадет, когда он, перспективный сельский священник, заимеет совсем другой приход. Понятно, это должен быть городской храм во все его великолепие, где можно полностью развернуться, продемонстрировать свое страстное желание служить незабвенному Христу...

Но, как часто бывает, желаемое не всегда совпадает с действительным, уводя человека от огромного, каждодневного труда. Молодой иерей начал потихоньку прикладываться к запасам церковного вина. Вскоре в Вертлугах на вопрос, где батюшка, привычно отвечали: "В запое". Церковное вино давно кончилось, и теперь отдохновение от трудов праведных удовлетворялось отцом Никодимом самогонкой.

Люба по-своему даже жалела мужа, понимая, что он уже, видимо, безнадежно болен. Иногда, в светлые минуты, Никодим просил у нее прощение, говорил, что "диавол попутал", обещал раз и навсегда бросить зелье. Но его решимости и устремленности к трезвой жизни хватало очень не надолго.

Однажды он, напившись до положения риз, потерял деньги, которыми надо было расплачиваться с работниками за ремонт вверенной ему церкви. Скорее всего, их вытащили у пьяного попа в райцентре. В результате, этот инцидент переполнил чашу терпения благочинного. А тут еще сыграла жалоба вертлугинского приходского старосты, где говорилось, что батюшка путает церковную кассу с собственным дырявым карманом. Обличительная бумага с описанием многих прегрешений отца Никодима пошла в епархию. Вскоре оттуда нагрянули проверяющие. Они застали священнослужителя "в непотребном состоянии", как было упомянуто в отчете. Владыка рассердился и лишил Никодима сана.

Тут подоспело гонение на религию, и Божий храм в Вертлугах был превращен в зернохранилище. Постановление о "перепрофилировании" церкви очень кстати подкреплялось "безнравственным поведением служителя культа". Со стороны епархии не последовала защита прихода, не до того было владыке.

Попа-расстригу аннулирование решением сельсовета "рассадника мракобесия", каковым объявлялся храм, даже обрадовало: отныне он, Никодим, был свободен в своих поступках.

Поступки эти выражались в усилившемся пьянстве - экс-батюшка теперь уже "не просыхал". Странное дело, Никодима жалела не только Люба, но и большинство жителей деревни - для них он оставался пострадавшим. И поэтому Никодим продолжал появляться на всех празднествах, осеняя крестом в нетвердой руке свою бывшую паству.

Но после известного всем заговора на питье умирающего деда Касьяна, расстригу как бы подменили: он много времени стал уделять семье, заниматься с Надей математикой, по которой у дочери в школе наметилось явное отставание. И Люба, казалось бы, вновь начала расцветать как женщина. Но, как и обещал старый Колдун, муж неожиданно сделался ярым атеистом. В припадке необъяснимой ярости он вдребезги разнес топором старинный фамильный киот.

- Всё! - сказал он. - Отныне я больше не принадлежу Распятому!

- А кому ты теперь будешь принадлежать? - поинтересовалась жена. - Большевикам?

- Да, им! Большевики - реальность. И их самый главный апологет в своей сути для всех нижестоящих - Бог!

- Разве Бог может быть жестоким? Тогда это - дьявол!

- Молчи, женщина, - прошипел Никодим. - Дьявол даже лучше так называемого Господа, хотя бы тем, что не стремится никого сделать своим рабом, - расстрига пропел. - "Родился раб Божий... крестится раб... венчается, переставляется..." А дьявол честен и устанавливает равноправные отношения со своим последователем: вначале слуга, затем, смотришь, и партнер...

- Ты продал ему душу?

- О чем ты, женушка? Она, душа, разве есть? Посмотри внимательно вокруг: все нынешнее суть мерзость и нравственное опустошение. Разве рабство истинное состояние человека? Современными фарисеями записано в букваре: "Мы не рабы. Рабы не мы", Рабы!

- Но ты же столько лет верил...

- А теперь прозрел, тем паче, что еще святой Иоанн в своем Евангелии сказал: "Как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу?.."

- Ты не до конца процитировал, - холодно ответила Люба. Там, далее, сказано: "... а славы, которая от единого Бога, не ищете?" В этих словах ответ всем нынешним фарисеям и их главным вдохновителям. Ничего этим иудам не воздастся, кроме пресловутых, жалких тридцати сребреников. Народ все равно будет почитать Иисуса, Его подвиг.

- Их миллионы, отрицателей!

- Известно, что и один праведник спасет мир. Не называй меня больше женушкой.

- Люба!

- Нет!.. Я ухожу с Надей.

Завотделом культуры района ей была выделена комнатка при клубе. Считалось, что Никодимиха выполняет одновременно функции сторожа, введенного заботой Быстрицкой в штат клуба. Такое наличие штатных должностей было регламентировано нормативным документом, если число жителей деревни превышало двести пятьдесят человек. А в Вертлугах, несмотря на голод и минувшую войну, проживало больше установленного минимума людей.

Никодим развил бурную деятельность, установив тесные связи с отделом атеизма райкома партии и с обществом "Союз воинствующих безбожников". Людей, сознательно отринувших церковь, было не так уж много, поэтому для районного начальства столь громкое антиправославное заявление бывшего священника пролилось целительным бальзамом. Отныне район имел собственного богоотступника, страстно ненавидящего религиозный дурман. То, что "батюшку" в свое время именно епархия лишила сана, начальство не смущало. И сами "воинствующие безбожники" не прочь пропустить при случае рюмку-другую, дело сие житейское. Кто же с питием не грешен? И Сам, говорят, не дурак выпить. Только пьет он, естественно, по-благородному, ему там, в Кремле, всякую гадость не подсовывают. Куда там Богу - скажет Сам своим подручным, и покатятся головы, как капустные кочаны. И, поделом!.. Вора, всем известно, бьют не за то, что ворует, а за то, что попался. А мы люди маленькие, провинциальные, авось отсидимся у себя в Сибири. И невдомек "отсидчикам", что всякая уважающая себя государственная машина требует пристального внимания и к крохотным винтикам, иначе она просто развалится на ходу...

А новоявленный атеист сполна отрабатывал свои жалкие сребреники. Приходской дом, что стоял позади церкви-амбара, ему оставили. Но Никодим подолгу здесь не жил. Отныне экс-батюшку с превеликой помпой возили по всему району, показывая, как героя. И Никодим вещал не только про попов, но и про высших иерархов, все то, что только мог измыслить его воспаленный мозг. Обличительные речи безбожника имели огромный успех и входили во все планы пропагандистско-агитационной работы...

Но умер Никодим от страха: в ту, роковую февральскую ночь за ним пришли. Видимо "вверху" посчитали, что расстрига сделал свое дело, и может уходить в небытие. Сердце бывшего иерея не выдержало удара...

Нет, не бывать никому у дьявола полноправным партнером! Газеты, захлебываясь, сообщали о раскрытых заговорах, о вредителях. Исчезали не только сподвижники хозяина Кремля, но и ближайшие подручные. За годы его правления сменились и главы всесильных карательных органов: Ягода, Ежов... А ведь что это были за люди? Каждый, казалось, кремень! Ан, нет, они сломлены и выброшены за пределы человеческой жизни, прямо в ад!

После глубокого холода чувств вертлугинский работник культуры наконец-то по-настоящему влюбилась в артиста-гастролера областной филармонии. Сочный баритон, умело поставленные позы Иннокентия, настолько повлияли на Любу, что она поддалась уговорам певца и его льстивым речам о ее таланте, который, мол, надо лишь суметь проявить. Перед самым началом войны Люба отправила к своей матери подросшую Надю и приехала в областной город к велеречивому баритону. Иннокентий оказался... женатым! В его квартире разразился ужасный скандал с битьем посуды.

Несостоявшаяся артистка плакала на вокзале на лавке и неожиданно услышала, как кто-то окликнул ее:

- Любочка, что с вами?

Перед ней стояла обладательница неплохого колоратурного сопрано Лина. Она приезжала в те злополучные майские дни в Вертлуги в составе бригады, в которой и находился Иннокентий. Лина, выведав причину минорного настроения Любы, улыбнулась и сказала обыденно:

- В этом весь Кеша.

- В чем? Мне так было стыдно.

- Подумаешь, стыд... Для Светки, жены Кеши, битье посуды привычное дело, назовем его: разрядка напряженных нервов.

- Разве так бывает?

- Артисты, Любочка, особенный народ!

Лина предложила Любе не только переночевать у нее, но и помощь в трудоустройстве:

- Вас с такой внешностью обязательно примут. Поете вы неплохо, да и Кеша похлопочет.

- И знать его не хочу!

- А зачем знать? Главное, найти свое место в жизни. Мой девиз: чтобы любилось и пелось!

Как ни противно было, но Любе пришлось предоставить разрешение "хлопот" Иннокентию. Но женатому баритону больше не пришлось даже "один разочек прийти" к новой артистке в общежитие. К ней подкатывался и Клюганов, грузный и лысый заместитель директора с масляными глазками. От благосклонности замдиректора напрямую ожидалось благополучие любого работника филармонии, а уже о женской половине и говорить нечего. Разгневавшись на неприступность Любы, Клюганов "сослал" непокорную певицу на фронт.

Ровно полгода продолжалась эта незабываемая эпопея: Люба участвовала в концертах с несколькими единомышленниками вблизи передовых позиций Красной Армии. Люба сразу начала видеть в бойцах не просто слушателей или картинных героев, но тех обычных людей, многим из которых не суждено будет дожить до завтрашнего дня. И поэтому, не обладая особо сильным голосом, Любе удавалось заставить аудиторию под открытым небом поверить в то прекрасное, что давала задушевная песня. В один из сильных налетов вражеской авиации на расположение полка, где в молодой березовой рощице проходил концерт, у Любы случился выкидыш. Контуженную, ее самолетом вместе с ранеными бойцами вывезли в тыл. После лечения в госпитале она обнаружила у себя пропажу голоса. О продолжении концертной деятельности не могло быть и речи, и поэтому бывшей артистке пришлось вернуться в родные пенаты. Место ее в клубе и библиотеке не было занято, и Софья Григорьевна настоятельно рекомендовала председателю вертлугинского колхоза: "Не разваливать до конца культуру" С районным начальством разве кто спорит? И вот Люба вновь в Вертлугах, подальше от матери, которая уже успела и Надю настроить против "вертихвостки". Какая же она, Люба, вертихвостка? Жертва... Правда, и сама хороша: не смогла рассмотреть под красивой оболочкой пустоту Иннокентия. Но разве имеется готовый рецепт от неудачной любви? Решив, что ей больше не изведать полноту взаимного чувства, Люба занялась воспитанием дочери. Она стремилась дать Наденьке расширенный диапазон знаний, которые могли помочь в непростом взрослом существовании.

А теперь и Надежда вымахала, превратилась в красивую, стройную девушку. И задача матери попытаться максимально застраховать ее от тех ошибок, что совершила когда-то сама. Это уже не отвлеченные знания, а непосредственно выверенные жизнью, горькими слезами разочарования...

Дочь оказалась дома, и Люба спросила удивленно:

- Ты, почему не на работе?

- Иван Кузьмич уехал и сказал, что все необходимые бумаги мне можно и здесь отпечатать. Мама, позволишь взять клубную пишмашинку?

- Бери. Только в ней лента сухая.

- А я, ее растительным маслом протру. Меня этому способу Степан Алексеевич научил. Да, кстати, ты не встречалась, случайно, с ним?

- С чего ты это взяла?

- У тебя глаза сегодня блестят.

- А тебе какое дело? - разгневалась мать. - С кем хочу, с тем и встречаюсь!

И, вдруг, до нее дошло...

- Надька, неужели и ты!..

- Что, я?

- Знаешь... Сознайся, любишь его? Я твои взгляды не раз замечала.

- Люблю! Ну, так что же? - спокойно произнесла дочь, разглядывая себя в настенное зеркало. И добавила с нескрываемым торжеством. - Я более Степану подхожу, чем ты.

- Это, по какому параметру?

- Я молода.

- Но и глупа, - иронично подытожила мать. - О чем ему с тобой разговаривать? Еще совсем недавно в куклы играла.

- Мама!.. - гневно крикнула Надя, отворачиваясь от зеркала. Но потом поутихла и подошла к Любе. - Давай не будем ссориться. Пускай Степан сам сделает свой выбор.

- Он уже сделал. И называется его выбор - предложением.

- Вы поженитесь?

- Не выпячивай так глаза. Все любящие обычно делают это.

Дочь выбежала в дверь. Она лежала в своей крохотной комнатушке и плакала. Крушилась, казалась, сама ее жизнь. Самое светлое, праздничное пятно в ней исчезло, навсегда задергивалось тяжелым занавесом, отсекающим реальность. Дура, она, дура! Ворковала в смущении: "Степан Алексеевич...", когда надо бы сразу, как говорится, брать быка за рога. А как это делать, вешаться на шею, что ли? Нет, Степушка никакой не бык, а самый лучший мужчина на свете. Вон, как Ярыгины к нему уважительны... А мать шустра, одно слово - артистка! Хотя, если бесстрастно подойти, то и она заслуживает лучшей жизни. Да, но почему судьба так к ней, Наде, немилостива? Почему не распределяет, пускай крохотные, но блага всем? Мы здесь, в этом мире, мельтешим, действуя порой безрассудно. А надо лишь слышать свое сердце и душу, что живет в нем, и действовать согласно ее велению. Легко сказать, да трудно сделать - не все так просто в практической жизни: человека одолевают желания, страсти, и трудно им сопротивляться, тем более, когда дело касается любви. Что еще может быть важней для любой женщины, чем это, поглощающее всю натуру без остатка, чувство?

Да, рассказывал Степушка о градациях любви: обыкновенной, людской, и божественной. Любовь божественная захлестывает человека в такой степени, что он забывает все на свете и всегда видит только один предмет поклонения – Бога. Но, где же такие люди? Родной батюшка и тот, на что любил Христа, так отрекся, более того, сам стал преследовать Его; вот и не стал Савл Павлом... Да и Степан хорош: предложение матери сделал! Возненавидеть его?.. Нет!.. Только он и достоин любви, пускай и обыкновенной, но настолько возвышенной, что пусть хотя бы в малом приближении сможет приблизиться к божественному идеалу. И, ведь, действительно, если все окружающее есть Господь, то и любимый - часть Его. Нет, ненависть плохое, низменное чувство... Да, но Степан и собственная мать скоро, видимо, станут мужем и женой, тем единым целым, в котором ей, Наде, не будет места. О какой высоте чувств тогда можно мечтать?.. Взять, и уехать подальше из Вертлугов, в Диброво, например, или к бабушке?

Думай, решай, Надя...

И мать ощущала себя довольно скверно. Права дочь: старше она, Люба, Степана намного, и никуда от этого не деться. Конечно же, выглядит она еще совсем неплохо. Да, но потом неумолимое время возьмет свое. И рожать она после того, злополучного выкидыша, больше не сможет. Может сказать об этом заранее Степану?

Так размышляли мать и дочь, думая, каждая о себе. Но объектом их мыслей был один и тот же мужчина.

ГЛАВА 10

Хотя Степан и говорил, отшучиваясь, своей матери, что по ночам он спит. Но то состояние, в котором пребывал он временами, вряд ли совпадало с привычным для каждого человека состоянием.

Вот и сейчас Колдун вышел из своего физического тела. Она, оболочка, осталась лежать, подобно неподвижной кукле. Та же энергетическая сущность, что, собственно, и является именно данной личностью, воспарила. Причем, она сама вырабатывала точную иноматериальную копию повседневной одежды, которую носил Колдун! Поначалу, когда Безуглов впервые совершил такой выход, его поразило непривычное ощущение абсолютной свободы. Похожую легкость, напоминающую состояние полета, человек иногда обретает во сне. Обычно "летают" в юном возрасте, хотя некоторые люди сохраняют данную способность и в довольно зрелом.

Но тот, незабываемый "пробный" натуральный полет совсем не походил на сон, так как сохранялась абсолютная ясность сознания. Лишь скорость была еще одним камнем преткновения начального этапа адаптации. Приходилось учиться усмирять себя, гасить порывы мыслей, которые и были движителем, учиться "ходить при помощи ног", а не лететь стремглав через любые препятствия. Способность обретенного "тела" проникать сквозь материальные предметы поражала воображение. Степан мог свободно войти в любую избу, мог даже войти в сон человека, вернее, в ту энергетическую оболочку, что выделялась из тела спящего и "жила" полусознательной жизнью. Этот ночной мир не такой темный, как физический, а насыщен мягким излучением совершенно другого диапазона излучения, чем привычный для человека свет луны и звезд. А потом Колдун сделал подобное путешествие ранним утром.

Солнце ему показалось еще прекраснее. А люди... Безуглов видел и слышал их, а они совершенно не воспринимали визионера! Лишь собаки и кошки реагировали на приближение энергетического объекта, каковым являлся Степан Безуглов. Вот почему так велика была во все века власть ведунов. Они действительно ведали обо всем, что творилось на их территории! А некоторые могли свободно материализоваться на расстоянии. Воистину, это был "высший пилотаж" древнего ведического искусства. Степан, естественно, этим не занимался. Его задача не пугать односельчан, но охранять, "собирать", так сказать, "малую" Россию...

Степан долго тренировался в умении управлять материальными предметами, и его энергетический двойник обрел силу. Теперь это умение наконец-то пригодилось. Степан (иноматериальный, конечно же), в общем-то, легко вытащил за металлическую ручку ящик шкафа и достал свою свирель. Вскоре он очутился на подворье Сизова.

Было ночное время, но Проня не спал. Он сидел на крыльце и смотрел в звездное небо.

- Кто здесь?.. - спокойно прошептал юродивый, вглядываясь в Степана.

- Прохор, ты видишь меня? - в свою очередь спросил Безуглов.

- Да... Ты - Колдун!

- Верно. О чем ты сейчас думаешь?

- О звездах. Об их жизни. Небось, там холодно, вот они и дрожат. Мне жалко... - Проня всхлипнул.

- Кого жалко?

- Звездочек.

Сообразив, что с юродивым так просто не установить контакт, Степан вспомнил про свирель и проиграл заветные семь нот.

Произошло удивительное: Сизов как бы очнулся от забытья. Его глаза заблистали в свете выглянувшей из-за тучи луны, и он вполне осознанно произнес:

- Я ждал тебя, Степан.

- Меня?

- Да. Мне было предсказано появление человека со свирелью. Тебе необходима помощь.

- Это действительно так. Один, известно, в поле не воин.

- Ты - воин!.. Моя же помощь заключается в том, что мне известны все поступки и мысли вертлугинских. Хотя не все узнанное разрешается использовать даже в высоких целях.

- Почему, Прохор?

- Чтобы не нарушить естественный, равновесный ход событий.

- Ты знаком с законом Гармонии? - изумился Безуглов, глядя в бледное, отрешенное лицо Сизова.

- Душа знает все... - медленно выговаривая слова, произнес юродивый. - И твоя, как и душа любого человека, изначально знает ответы на какие угодно вопросы.

- Только мы, люди, не имеем постоянного доступа к душе. Так?

- Так.

Голова Сизова откинулась, глаза закатились внутрь глазниц.

- Спрашивай, время нашей беседы уходит... - глухо, как из бочки, проговорил Проня и с усилием выдохнул, расстегивая верхнюю пуговицу косоворотки. - Душно мне…

- Чем озлоблен Климов? - поспешил спросить Степан.

- Он думает, что Феня изменяла ему со мной. Это неправда. Я вообще не живу в вашем мире, я здесь всего лишь нахожусь. Феня - моя бывшая жена в предыдущем воплощении... Я...

Сизов захрипел, затем закатившиеся под лоб глаза возвратились в нормальное положение. Перед "энергетическим" Степаном снова сидел на крыльце своей избы юродивый.

- Это ты, Безуглов? - буднично поинтересовался он. - Почему тебя все мужики и бабы Колдуном кличут?

- Они не знают о моей сути.

- Суть? Что это? Середка?

- Да. То самое место, где помещена душа - это духовное сердце.

- Ду-ша... - протянул юродивый. - Красивое слово.

И неожиданно встрепенулся, вскочил на ноги, спросил тревожно:

- А у меня она есть?

- Есть, Проня.

- Спасибо, Степан, - обрадовался Сизов и захлопал, как ребенок, в ладоши. - Хорошо иметь душу!

- С кем это ты, Проня, разговариваешь? - раздался из-за забора голос Ефима Ломова.

- Со Степаном Безугловым.

- Где он? Никого нет, - сказал Ломов-младший, перевешиваясь через разбитый забор подворья и недовольно прошипел. - Мелешь всякое, придурок несчастный. Колдун ему, видите ли, на ночь, глядя, примерещился.

- Почему придурок? - заканючил Проня, прыгая на крыльце, похожий на чертика из театра кукол. И, вдруг, он неожиданно закричал. - У меня душа есть! Она в середке, где сердце! И Степа не Колдун вовсе!

- А кто же он? - мрачно поинтересовался Ефим, после случая с братом недолюбливающий Безуглова.

- Ангел-хранитель!

- Тьфу!.. - сплюнул Ломов, отходя от забора, и громко пробормотал. - Совсем опупел, ирод...

И Степан пошел к своей избе, унося чудесную свирель, что своими семью нотами может вызвать к жизни душу, которая тихо дремлет, прячась под неказистой оболочкой юродивого. Хорошо еще, что он догадался положить музыкальный инструмент на землю. Если бы при свете луны Ефим увидел свирель, висящую непонятно для него как в воздухе, то его неприязнь к Колдуну только бы усилилась. И тогда по деревне поползли бы нежелательные разговоры, мол, продолжает Степка нечестивое дело своего деда...

Степан легко прошел сквозь стену, но, позабыв, что свирель материальный предмет, уронил ее. Поэтому пришлось вернуться и оставить "флейту Панурга" на подоконнике, чтобы потом взять ее и спрятать вновь в шкаф. Затем энергодвойник вновь очутился в своей комнате, ненадолго завис над телом, находящимся в состоянии каталепсии, и полностью слился с ним, лежащим на спине. Энергетического слепка больше не существовало! "Птичка" вернулась в свою "клетку".

Процесс слияния дух тел всегда болезнен. Это как бы удар по физической оболочке, когда в результате резкого входа сотрясается голова. С течением времени у Степана выработалось нечто наподобие иммунитета - вначале даже не хотелось производить подобную пертурбацию именно из-за ярко выраженного болезненного ощущения при возврате двойника.

Наконец-то Безуглов стал самим собой: тело ожило, словно с ним ничего и не происходило. А потом пришел самый настоящий, нормальный сон

Егерю снилось огромное озеро с черной стоячей водой. И после того, как над гладью озера всплыло яркое, радостное солнце, вода стала светлеть.

Проснувшись, он вспомнил свой сон. В системе мироощущения Степана вода во сне означала сознание, причем не собственно его самого, а вверенной ему "на собирание" деревни. И грядущее улучшение общего сознания Вертлугов обрадовало Безуглова. В этом "просветлении" свою толику внес и Проня, который объяснил поведение Егора Климова, хотя об этом же недавно говорила мать. И он, Степан, просто проигнорировал ее подсказку!

Колдун обычно видел не простые сны, а вещие, в которых закладывалось будущее.

Дело в том, что любое событие, происходящее в обычном, физическом мире, всегда берет свое начало в мире Тонком. Намерение, или сильно "очувствленная", эмоционально окрашенная мысль, являясь энергетическо-информационной категорией, попадает в причинно-следственный слой. Иноматериальная система отреагирует на "возмущение" и придет в движение, выстраивая условия для осуществления задуманного субъектом, что и отразится в физическом мире. Но он же получает и наказание не только за неправедные деяния, но и за нечестивые мысли, попадающие в область низких энергий. Тот, кто нарушил Закон Гармонии, несет наказание в виде болезни, неудачи по работе, в достижении высокого общественного положения. Другому же человеку необыкновенно везет, все у него получается, хотя, казалось бы, и подл он, и низок. Все ли? Если человек становится богат, это еще не значит, что он получил самое главное богатство в своем теперешнем физическом существовании: способность увидеть собственную душу, раскрепостить ее, освободить от оков желаний и эмоций, а также самодовольного, эгоистичного ума. А везение – следствие багажа из прошлой жизни, и в этой, нынешней, так важно сохранить его, приумножить.

Безуглов занимался очисткой всего, наработанного деревней. Разгрузка совокупности низковибрационного потока, что наработали жители Вертлугов, происходила по довольно простой схеме. Погашающиеся на физическом плане, вибрационные возмущения требовали "жертвы" от "ангела-хранителя". Степан иногда довольно сильно болел. Но он радовался этому, воспринимая болезнь как общественно-значимое деяние.

Спи спокойно, деревня!..

ГЛАВА 11

Егор лежал под трактором на дощатом настиле и ковырялся в трансмиссии. Как ни занят он был ремонтом, а мысли нет-нет, да и прокручивались к недавнему разговору с Безугловым.

Всеведущий Колдун рассказал ему о своей встрече с душой Сизова. Точнее, он убедил Егора в том, что Феона ни в чем не виновная. Климов настолько расчувствовался, что в тот же вечер, едва дождавшись конца рабочего дня, стремглав понесся домой. Он был так приветлив с детьми, что младший даже забрался к нему на колени, слушая сказку. А старший попросил неожиданно:

- Тятя, ты меня к трактору возьмешь? Я очень к этому делу тягу имею.

- Хорошо, обязательно покажу тебе все агрегаты в натуре. И водить научу.

- Когда, тятя, начнем?

- Прямо с завтрашнего дня.

- Ура! - закричал Петька.

И Николка заканючил, не желая слушать больше никаких сказок:

- Я тоже хочу стать трактористом! И меня, тятенька, учи!

- Ты еще маленький, - важно произнес Петька.

Но Николка, став к косяку двери, где была отмечена синим карандашом граница его макушки, и упрямо твердил:

- Смотри, Петя, я уже эту полоску перерос! - И он тянулся на цыпочках.

Ну и гвалт поднялся в избе, наполняя ее той самой, прежней жизнью, когда он, Егор, и Феня, возились, барахтались в избытке чувств, когда все вокруг казалось напитанным тем же самым ощущением неподдельной радости бытия, что с лихвой переполняло Климовых.

Такую обстановку и застала Феня, войдя в горницу после работы на колхозном поле. Она остановилась у двери и недоуменно спросила:

- Что здесь происходит?

Муж шуганул не в меру разошедшихся будущих трактористов. Дети, поняли "текущий момент" и гуськом вышли в боковуху.

Тут-то глава семьи и повинился.

Неожиданность этого была настолько сильной, что Феня даже на какое-то время лишилась голоса. Она побледнела, дрогнувшей рукой стащила с головы платок и начала теребить его. Затем цвет ее лица принял обычный оттенок. Феня опустилась на табуретку, заботливо придвинутую мужем, и сказала:

- И меня прости, Егорушка.

- За что?

- За все. И я, как ни крути, виновата в том, что вся деревня обо мне языки полощет.

- Перемелется... Поговорят, да найдут другие темы. Главное - мы живы и здоровы.

- Почти все... Настенька...

- Не кори себя. В других семьях и того хуже. Про меня, вот, тоже шепчутся: на войне не был. А я, что? По своей воле в лагерь загремел? Нет! Спрошу у Степана, пусть скажет: кто на меня тот донос настрочил. И порешу гада!

- Не ожесточайся сердцем, Егор, - попросила жена. Она встала и обняла мужа. - Бог сам осудит и воздаст каждому, кто что заслужил. Да и Степан на такое не пойдет: он - справедливый человек.

- Феня, ты о чем? - изумился муж. - Какая же в сокрытии правды справедливость?

- Ты не Бог, чтобы решать судьбы людей.

- А тот, кто на меня донес?..

- Хочешь сподобиться ему?

- Нет.

- Тогда просто живи, и расти детей.

- Ну, ты у меня рассудительная! - с восхищением произнес Егор, целуя Феню в мокрые от тихих слез глаза.

Тут-то их и застала Лиза Пьянкова, которая заскочила в избу с какой-то пустяковой просьбой.

Права оказалась Феня: когда Егор спросил, как бы невзначай, может ли Степан сказать ему имя доносчика, Безуглов нахмурился.

- Зачем тебе? Я думал, ты умней. Забудь об этом.

- Хорошо тебе говорить такое, - проворчал Климов. - Ты, я слышал, даже ранен не был. Видать, заговоренный, не чета нашему брату.

- Да. Потому, что Колдун... - рассмеялся Безуглов и, неожиданно жестко добавил. - Каждый несет собственный крест. Нельзя умножать зло, отвечая на нанесенную тебе обиду подобным способом.

- У нас, в лагере, примерно такое же говорил отец Сергий. Святой человек он, не знаю только, жив ли.

- Ну, я не святой, но скажу одно: тебе и мне, и всей деревне необходимо просто-напросто выжить, вырастить потомство, воспитать его. А помогать людям, всем Вертлугам , будем вместе.

- Я? - изумился Климов. - Что с меня-то взять? Работать могу, не более.

- С тебя пока большего и не требуется. Быть простым, отзывчивым человеком, разве этого мало?

- Не убий, не прелюбодействуй, не укради, - иронично процитировал Егор.

- А чем плохи библейские заповеди? - сказал Безуглов. - Если бы все исполняли их... Или такую, к примеру: "Ударили по одной щеке, подставь вторую". Готов ты, Егор, следовать этому?

- Нет. Не святой я пока еще. Да и не верю в необходимость соблюдения такого закона.

- А он учит самому главному - смирению, укрощению своего ума, который надрывно твердит: "Отомсти!.." Сознайся, ты говорил жене, что хотел бы узнать у меня: кто виновник твоих злоключений?

- Говорил.

- И она...

- Сказала, что Бог сам рассудит.

- Какая умная женщина! - восхищенно произнес Степан. - Ты должен ценить ее.

И Феня ответила, что я не пойду на такую сделку?

- Да! Откуда, Степа, ты знаешь?

- По должности положено... А если серьезно, я иногда способен считывать чужие мысли. Но вот Проня Сизов может делать это намного лучше меня.

- Даже не верится, казалось бы - дурак...

- Нет! Присланный свыше!.. Ладно, об этом поговорим как-нибудь в другой раз.

Безуглов свистом подозвал Цезаря, и старший егерь с собакой пошли в обход.

Умный он, Степа... И Феня оказалась не такой, как некоторые из вертлугинских баб-балаболок, а исполненной внутренней, сердечной рассудительностью.

И, вообще, может быть, наконец-то началось, хоть и запоздалое, но везение в жизни? Директор заповедника и его жена уважительно относятся к новому егерю, по имени-отчеству величают. А Степан Безуглов, непосредственный начальник, и вовсе свой, деревенский, хотя и учился в самой Москве. Конечно, семь долгих лагерных лет не воротишь, но жизнь-то продолжается.

И там, в заключении, были настоящие, славные люди, которых так и не смогли сломить искусственно уготованные им физические страдания и моральные унижения. Особенно много таких людей было среди политических и деятелей культуры. Ну, а "пастыри Божии", как называли зачастую уголовники священнослужителей, и вовсе, особого сорта люди. Они, как и врачи, в любое время суток, всегда были готовы облегчить страдания страждущего. И еще неизвестно, чьи "услуги": бывших "батюшек" или бывших врачей важней в этих нечеловеческих условиях.

После обеденного перерыва Егор направился к конторе заповедника с сыновьями. Петька и Николка шли по деревне, сохраняя торжественное молчание. Им казалось, что вся пацанва Вертлугов зыркает сейчас из-за углов изб с превеликой завистью, еще бы - сегодня они начнут изучать устройство настоящего трактора!

Первым делом отец вооружил сынов ветошью, ведром с водой и приказал надраить до блеска бока "стального коня". Потом он проверил их работу и начал обстоятельный рассказ об основных агрегатах: наименование, назначение...

Когда появился Степан, курсы по изучению трактора действовали на полную нагрузку. Егор показывал деталь, а «курсанты» прилежно выговаривали вслед за ним: "Карбюратор, магнето, топливный фильтр...". Петька и Николка перемазаны машинным маслом по самые уши, но веселы и радостны, как всегда бывают дети, когда соприкасаются с интересным, по-настоящему значимым делом. Это не сбор колосков после уборки урожая, чем занималась по всей стране детвора, хотя он скорее полезен для привития чувства бережливости, чем нужен практически.

Из-за забора, сооруженного из жердин, что ограждали владения заповедника, выглядывали рожицы мальчиков, и Безуглову стало жалко их, желающих оказаться хоть ненадолго на месте Петьки и Николки.

Степан привязал к молоденькой березке Цезаря, рвущегося к Весте, и прошел в кабинет директора.

Ярыгин сосредоточенно рассматривал что-то в микроскоп, делая время от времени пометки в журнале наблюдений.

- А... Алексеевич... - протянул он и спросил. - В дальний поход?

- Да. Переночую в своем зимовье, а ранним утром махну в Поклонный бор. Кто-то петли на крупную живность начал ставить. И зверей жалко, и мужиков, пусть они акимовские, или ильинские.

- Конечно, все - люди. Только вот как мне в отчетах сообщать: браконьеров не выявлено? Итак, уже пришел грозный циркуляр... Может все-таки их выявлять, только вместо передачи дел "в верха" ввести какую-либо трудовую повинность? А прятать за решетку - бесчеловечно. Штраф тоже не возьмешь, у крестьянина натуральное хозяйство, как и в прошлые века.

- Хорошая мысль, командир. Что, если нам забить в план расчистку лесоустроительных просек и выполнять ее силами провинившихся?

- Толково. Может, и вообще, лес от сухостоя тем же методом освобождать, - подхватил директор заповедника. - Нам надо только лишь на начальство аккуратно выйти, чтобы создалось мнение, якобы оно придумало это, а не пришла инициатива снизу. Тогда все пройдет официально и централизованно. А мы будем защищены от горячих голов, которые до сих пор продолжают делать революцию.

Степан присел на стул и сказал, кивая на окно:

- Видел, Кузьмич, ликбез?

- Да. Егор Силантьевич серьезный работник. Сыновья у него баклуши не бьют.

- А что, если нам его опыт расширить?

- В каком смысле? - директор снял с носа очки.

- Сейчас вся техника в основном сосредоточена в руках машинно-тракторных станций, и их подвижной парк будет, неуклонно расти. Мы сможем, допустим, вести курсы.

Ярыгин отрицательно мотнул головой.

- Ты неудержимый фантазер, Степа.

- Это почему?

- Заповедник пока в состоянии организации. Да и, вообще, кто нам разрешит заниматься не своим делом?

- Оно наше. Ты же сам, Иван Кузьмич, говорил неоднократно, что наша основная задача: вести собирание России, начиная с малой ее ячейки - с деревни под названием Вертлуги.

- Уф-ф-ф... Ну, ты и настырный... У заповедника практически нет базы: один несчастный трактор.

- Плюс движок, что вчера притянули из области, где у тебя остались кое-какие знакомые из числа сослуживцев.

- Ну, положим, кое-что нам еще можно будет урвать: снегоочиститель, ленд-лизовский "Студебеккер"...

- Сам генерал Глебов сейчас областной ОСОАВИАХИМ возглавляет, - вмешалась Лидия Васильевна, входя в кабинет. - Он очень будет заинтересован в подготовке будущих танкистов.

- Напугала, Лида, появилась бесшумно, как росомаха.

- У тебя, Иван, слишком специфический взгляд на жену, через призму биологии. А где галантность, такт? Спасибо, Степан Алексеевич, я не надолго. - Ярыгина отодвинула предложенный ей Безугловым стул.- Она пристально всмотрелась в старшего егеря и сказала: - Вы, я вижу, серьезно больны. Ваня, Степана Алексеевича нельзя никуда отпускать.

- Да. Я тоже заметил нездоровый блеск глаз. Может, пересидишь дома?

- Я лучше на природе отдохну. В лесу мне дышится намного легче. Да и Люба должна вернуться из райбибколлектора, вот и заскочит ко мне на зимовье к вечеру.

- У вас, видимо, жар, - Лидия Васильевна приложила свою прохладную ладонь ко лбу Безуглова. - Вы весь в огне! - всполошилась она. - Я сейчас принесу вам аспирина. - И выпорхнула из кабинета.

- Ну и штучка!.. - деланно ворчливо проговорил вслед ей Ярыгин. - Галантность, такт... Это надо же, столько лет женаты, а всё знаки повышенного внимания к себе требует.

- Лидия Васильевна - особенная женщина, волевая, по-настоящему преданная науке. Не так уж много желающих запереть себя в глуши.

- Не перехваливай ее, - строго произнес Иван Кузьмич. Но в его голосе чувствовалось любование женой.

- Ваша супруга, я слышал, взялась вести уроки ботаники и зоологии в нашей школе, которая с этого года преобразуется в десятилетку.

- У-у-у, змея! Мне об этом ни звука, - деланно рассердился директор и, вспомнив начальную тему трехстороннего разговора, попросил. - Может, действительно, Степа, отлежишься дома?

- Это не простая болезнь, Кузьмич. Причинно-следственные возмущения требуют обязательного погашения на нашем грубом, осязаемом плане.

- Только тебе такая привилегия?

- Нет. Закону Равновесия подвержены все. Вот, ты, Кузьмич, ответственен за судьбу заповедника. Болеешь ведь, как говорится, душой за него? Чуть что случится, вся вина на тебе, так?

- Конечно, - согласился Ярыгин. - А почему вся наша страна страдает? Это, что же, все в чем-то виноваты?

- Россия - великая жертва, принесенная во имя всеобщего преображения Земли.

- И когда же оно наступит?

- Об этом может знать лишь Тот, Кто Всеведущ.

- Понятно, Степа, ты хочешь сказать, что наука в данном вопросе вообще ничего не смыслит. И Бога никак нельзя препарировать и разглядеть в микроскоп, даже такой, как у меня, цейсовский! - директор заповедника с любовью погладил тубус оптического прибора.

В кабинет стремительно вошла Лидия Васильевна и сказала участливо Безуглову:

- Еле нашла лекарство. Держите.

- Спасибо за заботу. И что бы я без вас делал? - поблагодарил ее старший егерь.

- Это Наденька. Она помогла найти мне аспирин.

И, понизив голос, Ярыгина произнесла:

- Любит она вас, Степушка... Ну, я побежала к своим лисичкам. - Она повернулась и выскользнула в дверь.

- Любовь... - протянул Иван Кузьмич. - У женщин только одно это понятие на уме.

- Они ближе к природе, более чувствительны.

- Может быть больше чувственны?

- Мы, мужчины, делаем их чувственными своими низменными инстинктами.

- Пожалуй, ты прав... - вздохнул директор заповедника и пожелал своему подчиненному, который уже взвалил на плечи вещмешок и взял в руки ружье. - Удачи!

Старший егерь прошел по коридору, ощущая своим затылком пристальный взгляд Нади. Он хотел было повернуться, сказать успокаивающие слова, но не мог найти их в себе, как ни старался. Да и разве можно успокоить любящее сердце, тем более, когда счастливой соперницей является собственная мать!

Люба не только чем-то неуловимо внешне напоминала Безуглову Веру. Образ бывшей жены удивительно согласовывался с непредсказуемостью вдовы попа-расстриги, ее непосредственностью.

К Степану подбежал Цезарь, стараясь лизнуть руку. Старший егерь и пес зашагали по пыльной дороге. Примерно через километр, за ручьем, они свернули в лес. Безуглов постарался выбросить из головы все, что принадлежало минувшему...

Человек не должен жить лишь прошлым, даже если оно прекрасно. Он жив в настоящем и богат будущим. Вон как радуется Цезарь, обнюхивая кусты и деревья. И Надя, что смотрела с тоской и любовью в затылок ему, Степану. И сам Безуглов, и Егор с детьми, и Кузьмич, и жена его, беседующая с лисами, и Веста, что дремлет сейчас у кормушек, березки и само солнце - все участники полнокровного действа, именуемого Жизнь...

А потом Степан шагал через Коровье болото, напрямик, торопясь поскорей попасть на свое зимовье, так как он уже начал ощущать сильный жар.

ГЛАВА 12

В своей крохотной избушке Безуглов уже дрожал от озноба. Чтобы немного улучшить свое состояние, он достал привешенный на гвоздь мешочек, вытащил чагу, что сушилась с весны, и вышел из зимовья. Цезарь встретил его радостным визгом, которое означало, что собака знает о болезни хозяина и надеется на его скорое выздоровление.

- Спасибо, друг, - сказал Степан.

И пес, давно ожидая приглашения к бурному проявлению чувств, прыгнул ему на грудь.

- Фу, Цезарь! - притворно строго отстранился хозяин от ласк собаки.

Затем он развел костерок и заварил в солдатском котелке чай из чаги. Прошлое, как ни силился Степан отделиться от него, все равно властно вторгалось в сознание, всклокоченное, взбудораженное болезнью.

Старший егерь пил отвар, глядя на ярко-красный закат, который предвещал назавтра ветреную погоду. Мысли уносили его в те далекие годы, когда все предстоящее кажется легким препятствием. Его прошлое не довлело, не подминало под себя человеческую личность, а лишь брезжило где-то вдалеке, озаряя спорадическими сполохами прежнюю жизнь.

Вот мелькнули, как на экране кино, годы, проведенные в столице, сама учеба в красивых, светлых аудиториях университета, работа в его лабораториях. Степан видел свое участие в опытах по передаче мысли на расстоянии, вспомнил первую любовь...

Вера Семенова училась на медицинском факультете, и встретились будущие муж и жена на одном из университетских вечеров. Узнав, что будущее светило науки (а слухи о самородке из деревни перешагнули стены биофака) не умеет танцевать, симпатичная медичка решилась обучить этому "медведя" из неведомых Вертлугов. Вера поначалу даже корила себя за самонадеянность. Степан оказался скверным танцором: он несколько раз довольно чувствительно наступил ей на ноги. Но было в этом юноше нечто магнетическое, что позвало принять шефство над ним, попытаться все же приручить "косолапого". В итоге девушка сама "приручилась" - влюбилась! Да причем так, что совсем потеряла голову, забыв о наказах матери: о стратегии и тактике поведения с мужчинами - им, известно, до замужества многого позволять нельзя...

Свадьба вовремя подправила пошатнувшееся реноме студентки Семеновой, о безнравственном поведении которой уже начали глухо шептаться сокурсницы. Но ее маме приглянулся слегка неуклюжий, но рассудительный потенциальный зять - "порядочный, вот что значит неиспорченный, не городской". Конечно же, она переволновалась перед грядущим посещением дочери и ее избранника ЗАГСа: а вдруг не женится не городской? Не знаешь, ведь, наверняка, как там у них, в этих самых Вертлугах, заведено обращаться с приличными девушками. Женился!..

Ах, как шло все! Любовь окрасила жизнь в новый, неведомый ранее смысл. Казалось, и окружающие люди, и вся природа рады этому чувству, что горит в сердцах молодой четы.

Но жизнь всегда норовит внести свои коррективы. Хорошо, что Веры не было во время разбирательства "дела студента Безуглова" в Москве, она уехала в Рязань к больной бабушке. Там Вера собиралась рожать, для чего и взяла академический отпуск. Уехала она со своей матерью. Это было для Степана очень удобно, так как отпала необходимость на первых порах сообщать о новом своем местопребывании.

Безуглов заехал в квартиру тещи, где проживал, собрал в чемодан свои пожитки. Николай Яковлевич, добыв для него справку об окончании общеобязательного минимума, фактически оборвал связь своего ученика с "альма матер". Экс-студент написал записку, в которой уведомил Веру, что вынужден уехать из Москвы без указания конкретного адреса, и вышел на улицу. Здесь уже весело позванивал трамвай, идущий на вокзал. Интуиция подсказала Степану, что его не будут искать. Это произойдет позже, после ареста профессора Верховцева, чтобы полностью "накрыть идеалистическое гнездо". Но к этому времени Безуглов будет уже далеко. Бывший студент, увы, ничем не мог помочь своему любимому преподавателю и соратнику.

Директор зверотехникума встретил Степана настороженно. Он нарочито небрежно бросил справку об окончании трех курсов биофака МГУ и спросил:

- К нам, вы, каким ветром? - И, увидев, что приезжий из столицы не готов к ответу, поспешил на помощь. - А... понятно! По причине плохого здоровья.

- Да. Мне не подошел климат, и в итоге начало сильно выскакивать давление.

- Ну, у нас оно быстро нормализуется, придет в норму, - пообещал директор и приказал секретарше, что навострила уши, напечатать приказ о зачислении Безуглова студентом техникума на последний курс. - Мы имеем право сделать это, тем более, что у вас абсолютно отличные оценки.

Степан понял, что говорит он больше для ушей секретарши.

Девица в тонких очках заинтересовалась не совсем обычным студентом, сменившим столичный университет на провинциальное среднее заведение, по виду которого совсем не скажешь, что у него "выскакивает давление". Хотя... Директор тоже не совсем нормальный, "мизантроп". Так охарактеризовали Цвигуна в кошмарно-грозном учреждении, где Анечке поручили вести за директором постоянное наблюдение. Да и об этом самом, Безуглове, надо будет упомянуть в своей регулярной сводке, составляемой в "органы". Пусть сделают запрос по своим каналам, узнают, почему данную "птицу" занесло в северные края...

Степан четко уловил настрой мыслей внешне приветливой секретарши. На следующий день ей был преподнесен букетик гвоздик. "Синему чулку" никто никогда не дарил цветов по причине ее "сволочного характера". Секретарша растаяла и зачислила Безуглова в разряд очень хороших студентов. И, причем, он даже вышел на первое место перед самим следователем НКВД, которому она доставляла письменные отчеты.

Знала бы девица Анечка, что после ее посещения Кофман неизменно повторял: "Стерва!.. Глупа, как пробка, но нужна..." Он курировал интеллигенцию: преподавателей пединститута и двух техникумов, учителей школ и прочей публики, подвизавшейся в области культуры. Илья Кофман мечтал "зацепиться за громкое дело, увязать его с недобитыми троцкистами, чтобы даже в Москве ахнули!" "Стерва" уже "сдала" заместителя директора зверотехникума по учебной части, двух преподавателей и нескольких студентов. Но пока в этом учреждении враги народа больше не обнаруживались. Впрочем, они могли и просто притихнуть. Зато тихоня Анечка изрядно уменьшила ряды артистов, активно участвуя в студии при областном драмтеатре. Здесь обнаружилось настоящее "осиное гнездо недовольных советской властью", тех, кто распространял анекдоты, порочащие самый гуманный и справедливый в мире строй, кто нелестно отзывался о Сталине, кто сравнивал собственное житье-бытье с дореволюционным. И когда Илью Кофмана нацелили конкретно шерстить зарвавшихся артистов, местных писателишек и художников, он был неизмеримо счастлив. Теперь он уже не дожидался с нетерпением Анечки из серого, мрачного "заведения", а галантно открывал ей дверь своего кабинета. И у "синего чулка" прибавлялось рвение к агентурной работе...

С Цвигуном у Безуглова сложились отличнейшие отношения, связанные личностью профессора Верховцева. К тому же, Сидор Гаврилович оказался прекрасным специалистом, сторонником "идеализма" Моргана, Вейсмана и Менделя. Но генетика, как и во всех учебных и научных учреждениях страны, и здесь была, по мрачному выражению директора техникума, "в расстреле".

Секретаршу удалось нейтрализовать. Для этого Степан посетил пару репетиций студии и начал бурно восторгаться "даром" самодеятельной актрисы. И Анечка, уверовав в свои незаурядные способности, начала просить Кофмана помочь ей, не дать пропасть таланту, который, как известно, нельзя зарывать.

- Это кто сказал про зарытие таланта? - насторожился следователь. Он уже слышал, данное изречение, правда, в другом контексте.

- Кажется, Энгельс, - лихо соврала секретарша зверотехникума, поняв, что ляпнула по-видимому, нечто, слышанное еще в детстве от бабушки. А церковные изречения и сентенции в данном заведении не приветствуются.

- А... - протянул Кофман. - Как же, помню!

Он сразу понял преимущество этого плана: культуру необходимо решительно брать за рога! От слюнявых интеллигентов только одни неприятности. Именно, они, "вшивые", в основном развращают советских людей. Что, например, возьмешь с заурядного работяги, пардон, пролетария? На уме одно: выпить-закусить, ну, еще сходить на футбольный или хоккейный матч с участием местной команды "Авангард", да поиграть во дворе в домино или картишки по мелочи. Инженеры - да! Намного более перспективный контингент, но уже довольно выработан, прорежен. А здесь, в "гнилом болоте" можно еще многое накопать! Недаром и Сам постоянно громит эту слишком умную и зарвавшуюся братию...

И участь Анечки была решена. По своим каналам пришлось нажать на кадровика драмтеатра (благо все кадровики значимых предприятий и учреждений, как правило, сотрудничают с "органами"). Худсовет вяло возражал, но Анечку зачислили в штат. Правда, ее решили предварительно послать в Москву на краткосрочные курсы при центральном театре Красной Армии, откуда на областной театр пришла разнарядка.

Сидор Гаврилович намекнул одному своему знакомому из артистической среды об истинной сути новоявленной актрисы - не хотелось, чтобы в театре появился очень опасный "троянский конь". Но судьба распорядилась и вовсе лихо: девушка (хотя и не первой молодости) приглянулась одному бравому полковнику. И Анечке после молниеносной "осады крепости", произведенной по всем правилам фортификационного искусства, были предложены, как и подобает настоящему современному рыцарю, рука и сердце. Ура!..

Радовались не только молодожены, но и руководство драмтеатра, где новая потенциальная артзвезда так и не зажглась. Радовались и в техникуме, где стало на время вольготнее. Правда, вместо Анечки осведомителем стал кадровик. Но этот стукач был более деликатен, и сообщал туда по мелочам, щадя "своих"...

Но, известно, хорошо смееется тот, кто смеется последним. Илья Кофман и был тем пресловутым "последним", который существенно пригасил радость новобрачной. Молодожены должны вот-вот уехать в дальние края (на Дальний Восток) к месту службы мужа, получившего высокое назначение. Но никогда не дремлющий глаз "органов" и там должен присматривать за порядком, следить за лояльностью, выявлять врагов и в офицерской среде. А их там, даже в генералитете, развелось немало. На это выявление нацеливал и Сам! Но, так как агент стала женой полковника, назначенного на генеральскую должность, то от этого он (агент Анечка) становился намного ценнее. Никуда и никому не скрыться от карающей десницы пролетариата! Конечно же, и на Дальнем Востоке НКВД работает в полную нагрузку, но помощь извне и им не помешает: война, все понимали, почти на носу. К тому же, эта помощь будет фигурировать в служебных бумагах как пришедшая по инициативе его, Кофмана!

И поэтому на все истеричные мольбы осведомителя "освободить меня", следователь неизменно отвечал:

- Нет!

И увещевал полковничиху:

- Поймите, если вы откажетесь сотрудничать с нами, то мы вынуждены будем сообщить вашему супругу... ну, скажем, кое-что о вас совсем неожиданное. Он наивно думает, что достался лакомый кусочек, а мы, как говорится, ушат грязи...

- Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Мой муж...

- Объелся груш! - резко осадил Анечку Кофман и, приблизил к ее лицу свое, перекошенное, и злобно прошипел. - Ты что мне, курва, яйца крутишь? Полковнику крути!..

- Как вы смеете? - взвизгнула несостоявшаяся артистка.

- Смею! Я тебя из грязи вытащил, я и втопчу! Елисеев! - зычно крикнул он.

В кабинет стремительно влетел дородный чекист-охранник, щелкнул каблуками хромовых сапог. - Слушаю вас, Илья Михайлович!

- Ты эту артистку оформить сможешь? - хихикая, предложил следователь. - А я посмотрю спектакль!

- Разделаю под орех! Поставлю буквой "зю!.. - И охранник начал расстегивать ширинку брюк-галифе.

Немея от ужаса, ощущая на своих плечах потные, липкие ладони Елисеева, который уже подмял ее на кожаном топчане, Анечка нашла силу крикнуть:

- Я все сделаю! Пощадите!

- Елисеев, отставить! - приказал следователь.

- Слушаюсь... - произнес охранник, сожалея, что "спектакль" остался незаконченным. Он привел в порядок амуницию и вышел.

Дрожащая от страха и стыда Анечка уже не напоминала больше ту бравую полковничиху, в роль которой она так блистательно недавно вжилась.

А Кофман жестко и деловито выговаривал:

- Отныне вы - сексот!

- Кто? - испугалась Анечка.

- Сокращенно - секретный сотрудник. С вами в контакт в первые числа следующего месяцы войдет один наш товарищ. Это будет уже во Владивостоке. Да не дрожите так. Работа не пыльная, надо только сообщать о чем говорят военные, не брезгуя и малым чином. Ваш муж принимает под свое начало дивизию, значит, круг его знакомых станет весьма широк. Не забывайте и о женах: иногда они знают очень многое.

- Выходит, я должна шпионить за собственным мужем?

- Перестаньте плакать, Анна Ивановна. Ваш муж будет отныне находиться... под вашим прямым покровительством. Пока вы сотрудничаете с нами, мы его, естественно, не тронем. Вы явитесь для полковника авиации Бахолдина... ангелом-хранителем.

- Ага... поняла... - Анечка перестала всхлипывать и согласно закивала головой.

- Ну и чудесно! - следователь довольно потер ладони, затем достал из ящика стола пачку денег. - Это вам, так сказать, аванс. Да и новое неглиже купите. Елисеев, медведь этакий, порвал. Никак не приучу его с порядочными дамами бережнее обращаться. Издержки производства, знаете ли, в нашем деле неизбежны.

И непонятно было: говорит он всерьез или шутит. Впрочем, какие могут быть в этом ведомстве шутки? До сих пор ее, Анечку, колотит при вспоминании грубого лапанья охранника.

Ангел-хранитель... А может это и к лучшему? Что, если другие сексоты накапают на Мишу? Вот только деньги... они кажутся такими же липкими, как руки Елисеева.

- Вы обязаны взять их, Анна Ивановна, - с напором сказал Илья Кофман. - Мне предстоит за них отчет по всей форме. - И он придвинул ведомость, в которой необходимо было расписаться.

Удалось тогда Степану отсидеться в тихом северном городе. Но неудачи продолжали преследовать его. Девочка, ребенок Безугловых, родилась ослабленной и вскоре, после непродолжительной болезни умерла. Вера не замкнулась в своем горе и сказала мужу, приехавшему в Рязань на похороны дочери:

- У нас еще много будет детей.

Увы, едва Безуглову удалось получить диплом, как началась война. Вера, как студентка-медичка, окончила краткосрочные курсы санинструкторов и вслед за мужем ушла на фронт. Она вскоре погибла, так и не встретившись со Степаном на передовой, и похоронена в братской могиле. Безуглов сразу же после окончания войны и демобилизации посетил этот маленький украинский город, последнее пристанище Веры. Он долго и молча постоял у обелиска, затем положил к его подножью букет роз и ушел, не оглядываясь.

Приехав в родные места, Степан получил письмо от своего боевого командира: "Встречай, друже! Еду! В столице решено в полной мере восстановить Вертлугинский заказник, вдохнуть в него новую жизнь. Посмотрим, объективен ли ты был, когда расхваливал, как тот кулик, "свое болото", или нет".

И вот бывший сапер Ярыгин здесь. И развернулся он очень даже хорошо, если сумел не только реанимировать заказник, но и перевести его в более высокий и значимый разряд - заповедник!

Иван Кузьмич стал настоящим "ангелом-хранителем" живности, что обитала в окрестных местах. Ему, кандидату биологических наук, с точки зрения обывателя, казалось бы, удобнее сидеть в столице. В тиши институтской лаборатории намного легче набрать материал для докторской диссертации. Заповедник и в мирное время, как и в военное - передовая! Коль здесь образуется форпост науки, то, значит, будут вестись настоящие исследования. Немало сил должно быть отдано и чисто охранно-прикладной работе по умножению природных богатств. И Лидия Васильевна молодец, замечательная подвижница, соратник мужа в нелегком деле...

Жар, несмотря на выпитый отвар чаги и таблетку аспирина, продолжал трясти ознобом Степана. Он решил не ждать Любу у костра, который уже угас, а вернулся в зимовье и нырнул под суконное солдатское одеяло.

Он долго лежал, чуть-чуть согревшись усилием воли, и начал входить в расслабленное состояние. Мысли Степана начали путаться. Одной из последних явилось: "Что-то долго нет Любы..." И он заснул, словно провалился глубоко под лед, где еще царит холод, но отключающееся сознание уже настроено на тепло совсем другой, иной формы человеческого существования...

Люба задержалась в Диброво надолго. Она согласовала в районном бибколлекторе поступление в вертлугинскую избу-читальню книжек Ильи Эренбурга и Демьяна Бедного. Затем Никодимиха-старшая зашла в управление культуры - намечалась интересная лекция о современном искусстве. Пока она пробегала по кабинетам, наступила вторая половина дня - пора было возвращаться в свою деревню. Но полуторка, что заодно должна привезти в Вертлуги кинопередвижку и довоенный, много раз виденный людьми фильм "Волга-Волга", неожиданно поломалась.

Шофер, он же известный всему району киномеханик-"передвижник" Яшка Бузылев, недоуменно развел руки: "Сей минут, тварь, работала! Счас налажу, карбюратор только придется снять..." В карбюраторе, оказывается, "сломался клапан", и Яшка побежал со злополучным агрегатом в гараж. Вскоре он вернулся совершенно растерянный. Оказалось, что у механика сегодня полувековой юбилей, и кладовщик тоже там, на гулянье, а запасной карбюратор можно будет получить только завтра. Другую машину можно и не просить: на этой, поломанной, местные умельцы установили небольшой движок с генератором. Это как раз и давало возможность Бузылеву охватывать все деревни, в которых не было электричества. Завел движок, просунул в окно провода, и началось столь любимое колхозниками культурно-массовое мероприятие. Об этой инициативе даже было напечатано в областной газете!

И Любе пришлось смириться с обстоятельствами, которые сегодня были явно сильнее, и ждать "завтра". Ей пришлось пойти к Быстрицкой. Муж Софьи Григорьевны работал сменным электриком на местной дизельной электростанции, и в этот день дежурил. Пришел он домой после одиннадцати часов, когда двигатель генератора был остановлен, и во всем Диброво погас свет.

Женщины успели вволю наговориться на обычную в таких случаях тему: о родных и близких, которых надо непременно поддерживать в это нелегкую послевоенную пору. Им обоим казалось, что стоит лишь перетерпеть, и начнется новое, красивое время, закончившееся полной победой мирового социализма.

- Как хочется дожить до этого светлого часа, - вздохнула Быстрицкая. - Вот вы, Люба, непременно доживете, вы молоды.

- Ну, не так уж и молода... - смутилась заведующая вертлугинским очагом культуры.

- Не принижайте себя. К тому же вы - красавица, недаром Степушка глаз положил. А он знает толк в красоте, особенно, если внешняя сочетается с внутренней.

- Перехвалите меня, Софья Григорьевна, - зарделась Люба и кивнула подбородком на крупную фотокарточку, которая висела в рамке под стеклом. - И вы, вот здесь, выглядите царицей.

- Дородной купчихой! - засмеялась Быстрицкая и, вздохнув, сняла фотокарточку с гвоздя. - Это мы с Васей двадцать лет назад. Орел он был, высокий, стройный, а теперь, как надломленный дуб: согнуло после ранения в легкое, простреленную ногу приволакивает. Да и я...

И она резко перевела разговор:

- Хотите, я вам снимок покажу выпускного класса, где наш с вами Степа учился?

Софья Григорьевна так и сказала: "наш с вами Степа", и Любу немного кольнули эти слова: она еще не привыкла делить Безуглова с кем-либо.

- Конечно, хочу, - ответила она.

На фотокарточке стояло вокруг классного руководителя, завуча и директора школы одиннадцать мальчишек и девчонок. Кто вы сейчас, выпускники десятого класса школы-интерната, прибывшие для учебы в райцентр из окрестных деревень?

И, как бы отвечая на немой вопрос своей молодой собеседницы, Софья Григорьевна начала неторопливый рассказ:

- Этот - лобастый и глазастый - Степа, его представлять не буду. Скажу только, что он был самой приметной, колоритной фигурой из всех одиннадцати. Эти мальчики погибли, этого в войну посадили. Витя Крутов - начальник цеха завода на Магнитке. Из девочек вот эти две погибли, одна в блокадном Ленинграде, другая на фронте. Клавочка, что сбоку от меня сфотографирована, умерла от тифа.

- А это кто? - спросила Люба. - Такие большие глаза.

- Рита Пахомова. Тоже, как и Степушка, большой сердечной силы человек. Она сейчас уполномоченный обкома по сельскому хозяйству. Недавно, правда, назначена, но уже скоро и вы ее увидите в своих Вертлугах.

Женщины сидели в просторной, уютной комнате, и многое здесь казалось Любе немного непривычным по сравнению с незатейливым бытом обычной, затерянной среди лесов и полей деревни.

Впрочем, Диброво - довольно крупное, достаточно осовремененное село. Здесь несколько кирпичных зданий: райотдел партии, райисполком, просторный двухэтажный клуб, военкомат и райотдел милиции. В районном центре уже не избы, а вполне современные дома, с чисто выбеленными стенами и потолками. Некоторые из них на городской манер оклеены, как, например, у Быстрицких, обоями, что делает жилище более "одомашненным", уютным. Если в Вертлугах во многих избах крыши из сосновой дранки и глиняные полы, то в Диброво глина используется по другому назначению: село славилось... свистульками! Эти "свистки", как говорят умельцы, представляют собой расписных птиц и зверушек, изготовленных из особой глины, накопанной "свистовщиками" на берегах Кромы. Когда "свистки" телегами отправляли на Нижнегородскую ярмарку, где пользовались особым спросом. Каждый уважающий себя купец считал за благо привезти малолетним отпрыскам яркую, переливисто звучащую игрушку. Сейчас - другое время, и продукция местных мастеров стала расходиться туго. К тому же, прижали их власти, считая частниками. А с пережитками капиталистического прошлого, рекомендовалось бороться. Борьба шла вялотекущая, однако с течением времени она сильно подорвала частников. "Свистовщикам" пришлось влиться в коллектив небольшой фабрики по выпуску керамической посуды. Дела на производстве пошли неплохо. Однако нашлись упрямые мастера, которые никак не хотели вместо радующих разнообразием форм и росписи "свистков" переходить на изготовление стандартизованной кухонной утвари.

И Софье Григорьевне стоило немалых трудов объединить упрямцев. "Свистовщики", отдающие всю свою душу наследственному ремеслу, вошли в трудовую артель, названную: "Дибровская игрушка". Собственно, Быстрицкой общаться с мастерами-игрушечниками доставляло больше удовольствия, чем с работниками фабрики. Каждый из "свистовщиков" талантлив, хотя и своенравен. Своенравность, упрямство присуще настоящему мастеру, который полон творческих задумок и не признает возможным гнать ширпотреб, даже неплохо оплачиваемый.

А потом была обширная экспозиция на сельскохозяйственной выставке в Москве, и сразу же артель "Дибровская игрушка" получила признание. Теперь уже "свисток" являлся желанным сувениром не только в домах столицы, где появились даже коллекционеры, но и за пределами Москвы. Даже заграничные гости страны господа-капиталисты мечтали приобрести незамысловатую, ярко расписанную диковинную, экзотическую игрушку! Матрешки, лапти, самовары и балалайки по сравнению с дибровскими свистульками отошли на второй план у любителей из-за рубежа постичь загадочную русскую душу.

Но, как всегда бывает у нас, сразу же в недрах высокого чиновничества вызрело постановление: "О мерах пр развитию народного промысла в райцентре Диброво". "Меры..." предполагали резкое расширение производственной базы, неукоснительно выполняемый план. И народный промысел в итоге, как родник, где вместо разумной очистки, произвели насильственное вмешательство в питающее подземное русло, стал хиреть. Каждый из уважающих себя "свистовщиков" никак не хотел пускать на поток свое, выстраданное детище. И артель, получившая, как и гончарно-посудное производство статус фабрики, начала терять лучшие кадры. Ушедших мастеров никак не могли заменить присланные из города выпускники декоративно-прикладного училища. "Свистки" выходили, как солдаты, на одно лицо, и сам свист не был красивым.

Быстрицкая много раз посещала высокие инстанции, доказывая областным твердолобым работникам культуры необходимость оставить в покое талантливых умельцев, дать им возможность самовыражения.

Ее уже чуть не проводили на пенсию, как вдруг в одной из центральных газет была опубликована статья, в которой рассказывалось о неподдельном восторге, что испытывают иностранцы, рассматривая необыкновенную, покрытую лазурью игрушку. В статье с гордостью делался вывод: аналогов дибровским свистулькам в мире нет!

Из столицы через неделю после выхода того номера "Известий" последовал грозный циркуляр: оставить, как и предлагает газета, мастеров в покое. Пускай, они и далее прославляют нашу великую социалистическую Родину.

Корреспондента пригласила в Диброво для наглядного показа состояния дел у народных умельцев именно Софья Григорьевна. Благодарные "свистовщики" называли ее между собой ласково - Мать...

Вот и Люба, сидя в уютной комнате, разглядывала семейные фотографии Быстрицких и с благоговением думала о хозяйке дома: "Действительно, Мать... И мне помогла!"

И ниточка воспоминаний перекинулась на Вертлуги, на директора заповедник Ярыгина, которому, как рассказывал Степан, на фронте бойцы за необыкновенную заботу о них дали чрезвычайно уважительное имя-прозвище - Отец!

Всегда есть настоящие, внутренне красивые люди. И они не переведутся даже в самые крутые времена, когда сама Судьба пробует на излом не только отдельно взятого человека, но и весь народ...

И собственные дети удались у Софьи Григорьевны: мальчик и девочка. Они давно уже взрослые, у них растут свои дети, воспитанные в духе сердечности, уважения к старым, исконно русским традициям. Первенец Быстрицких инженер районной МТС, дочь - бригадир полеводческой бригады, недавно орден за ударный труд получила.

Дети... Отсутствие их у нее, Любы, и Степана более всего и тревожило. И, еще, Люба знала о грядущем рождении сына ее будущего мужа от Нади. Но она не подавала даже мельчайшего намека Степану об этом весьма неприятном для нее знании. Будучи довольно долго в общении с Колдуном она понимало - это неминуемо. Человек не в силах помешать тому, что непременно суждено случиться.

"Господи! Мне суждено пережить такое!.."

Люба лежала на кровати и не могла заснуть. Она слышала, как пришел Виктор Петрович, муж Софьи Григорьевны. Про него Быстрицкая совсем недавно с уважением рассказывала: "Он у меня вместо хозяйки - и постирает и обед приготовит. Не знаю, что бы я без Вити делала". Тогда Люба еще подумала: "И я буду помощницей у моего Колдуна во всем..." "Во всем" означало также безусловную готовность воспитывать сына Степана и собственной дочери!

Все существо внутри ее противилось этому, но что-то, более внутреннее, подсказывало: "Смирись..." Это внутреннее сознание подсказывало, что Степану необходим собственный ребенок, пусть даже он появится в результате такого, казалось бы неестественного сближения: отчима и падчерицы.

И, вдруг, Любу как бы озарило: почему это сближение потом произойдет? Нет, оно свершится именно сегодня! Да! Вот и все обстоятельства сложились так, что больной Степан просил ее, Любу, непременно посетить зимовье. Просил, и Люба собиралась попасть туда во второй половине дня, однако не суждено было это сделать. А Надя, подчинившись неумолимой силой Судьбы, обязательно придет туда!

Надя, действительно, почувствовала зов. Она видела в окно удаляющуюся фигуру Степана и знала, что сегодня вечером будет рядом с ним.

Ее бросило в жар. Пальцы еще нажимали клавиши машинки, а мысли девушки уже были далеко, перенося сознание в маленькое строение на берегу ручья. Зимовье Безуглова прошлой осенью во время сбора грибов показала Наде мать. "Он болен, вот потому я и должна туда прийти..." - убеждала она саму себя. И, вдруг, вспомнила о матери. И, как озарение, пришло: мать не сможет сегодня уехать из райцентра. Почему это случится, Надя не знала. Но внутренний голос подсказал, что нынешний вечер целиком принадлежит ей и Степану. Или сейчас, или никогда - так ставился вопрос. И девушка решительно выбрала: сейчас!

Она встала из-за стола, прошла к начальнику и попросила:

- Иван Кузьмич, можно мне уйти?

- Конечно, конечно... Вид у вас, Наденька, действительно неважнецкий.

И, когда девушка уходила, Иван Кузьмич участливо добавил:

- Сегодня день, видимо, такой. Вот и Степа оказался болен.

Надю словно толкнули в спину. Она обернулась и невпопад произнесла:

- Да! И Степан!..

Лицо секретарши вспыхнуло, покрываясь пунцовыми пятнами. И она стремительно выпорхнула в дверь. Ярыгин участливо покачал головой ей вслед.

В кабинет ввалился Трофимыч, с восхищением сказал о только что вышедшей Наде:

- Огонь-девка! - И зачмокал толстыми губами.

Потом бухгалтер присел на стул, достал из папки документы и забормотал:

- Выбила из рук... Хорошо, что в грязь не попали. Завтра мне бумаги отвозить. А там, наверху, он указал пальцем в потолок, - порядок в этом деле, любят.

И вздохнул:

- В сельсовете сказывали: телефонограмма пришла. Комиссия вскорости грянет.

- Мы, Трофимыч, много всяких с тобой комиссий пережили.

- Э, Кузьмич, ныняшняя особой будет: комплексной!

- Это как понять?

- Помимо хозяйственных дел и партийные проверять будут.

Директор нахмурился:

- Кроме меня да тебя в партъячейке заповедника больше никого нет.

- Укрепить бы ее надо. Партия - наш рулевой, факт!

- А мы Лиду для кворума примем, или Степу.

- Никак нет, товарищ директор. Супругу вашу нельзя принимать, скажут: семейственность разводите.

- А Безуглова?

- Колдун он...

- И кого же Степан околдовал кроме своей будущей жены Любы?

- Надюху! Вон она меня, старого, чуть с ног не сбила. А ежели серьезно, то Степана Лексеича в тени держать надо: таким как он легко пришить невесть что.

- И ты, Трофимыч, понял это... Да, пока ему лучше не высовываться. Но председателем колхоза я его хотел бы видеть.

- Никак отпустите? - ахнул бухгалтер.

- Так, ведь, недалеко, соседом будет. Да и наметки это: секретарь парторганизации колхоза и глава сельсовета недавно со мной предварительно, в целях разведки, советовались. Я вчера Степе намекнул...

- И?..

- Он правильно понял. Это как на фронте надо расценивать: выполнение важного задания. Конечно же, поначалу немного пошумел: "Ты, - говорит, - командир, от меня отделаться хочешь...". Но потом остыл и согласился с доводами, но условие поставил: после свадьбы.

- Степа прав, - согласно кивнул головой бухгалтер. - Сейчас в заповеднике куча дел. И комплексная комиссия на носу.

- Я думаю, Трофимыч, мы отобьемся.

- Еще бы, Иван Кузьмич, нам это не впервой!

А "огонь-девка", пришла домой и, прежде всего, протопила баньку. Она подкладывала под котел дрова, пока вода в нем не забулькала, и в баньке не стало нещадно жарко. Надя не любила слишком сильный пар, но сегодня она чувствовала особенность мытья. Тело Нади уже не принадлежало ей самой, а как бы существовало в раздвоенном состоянии: оно одновременно принадлежало и Степану, хотя бы на сегодняшнюю, одну единственную ночь. И, еще, это тело было одновременно сосудом, в котором непременно заплещется новая жизнь. Даже пусть это совершенно противоречит неписаным правилам деревни. Нет, не на позор она решилась, и не то, чтобы на крохотное время урвать у своей матери Степана, а на то большое и светлое, даже если оно кратковременно, что называется настоящей любовью, когда любящая предоставляет себя всю любимому без остатка, и при этом ничего не требуя в замену.

Только вот любовь ее, Нади, пока односторонняя... Ну и что? Любовь, если она настоящая, сильнее всех преград. И, может быть, Безуглов еще полюбит Надю...

После мытья распаренная девушка еще долго сидела у зеркала, примеряла платье, причесывая волосы по иному, так и сяк. И, наконец, когда солнце начало свой спуск за лес, она решительно вышла из избы.

Наде повезло: она встретила только Проню. Сизов, коротко взглянув на нее, загадочно произнес:

- Он ждет...

- Кто "он", Проня? - изумилась девушка.

- Жених-месяц ждет часа, чтобы сиять. Вот, солнышко зайдет...

- Ну и что?

- Жених и обнимет.

- Кого? Говори!

- Всю землю зальет своим светом месяц.

- А...

Поняв, что от дурака не добьешься путного ответа, Надя миновала здание заповедника и свернула на дорогу, ведущую через перелесок, за которым раскинулись колхозные поля.

Сердце ее волнующе билось, торопливыми толчками гнало кровь. И ей казалось, что эти толчки слышны далеко-далеко, даже за пределами перелеска, где пели, вороша граблями сено, бабы. Вот колхозницы закончили работу, и пошли, разгоряченные, чувствуя общность: они громко шутили и смеялись. А Надя вынуждена была прятаться за ствол березы.

Вообще-то и ранее обе "Никодимихи", "Большая" и "Малая", являлись в деревне "белые вороны". Если "Большая" сразу же пристроилась в клубе и избе-читальне, то "Малая" полгода проработала в полеводческой бригаде. И, хотя от некоторых злопыхательниц и случались попытки посмеяться над "расстриговой дочкой", изобразить ее неумехой, было в Наде нечто такое, что пресекало нелепые шутейные разговоры. Да и товарки по бригаде защищали Малую Никодимиху от этих наскоков: "Не трожь девку, Матрена!", "На себя, Василиса, оборонись!" В общей массе русский народ незлобив. Просто, вертлугинским не давала покоя особая стать Никодимих, их умение держаться с уважением к себе, грамотность, отсутствие веками прививаемому крестьянину чувства раболепия.

И все-таки, несмотря на "питейный" порок отца, Надя ощущала благодарность к нему. Никодим много сделал для образования дочери: помимо собственных уроков, временами даваемых им, он настоял на том, чтобы отправить Надю на учебу в педагогическое училище. Девушка была преподавателем начальных классов в вертлугинской школе. Но потом она устроилась работать в заказник, чтобы быть поближе к Безуглову.

Степан... Нет, не такой он, как все парни и молодые мужчины в деревне: в нем сквозит внутренняя сила, а эти глаза... Недаром бабы так и норовят заговорить с Колдуном. По принципу: "И хочется, и боязно". А от того, что боязно, всегда хочется вдвойне...

И как это мать сумела покорить его сердце? Вот уж, действительно, околдовала!

Но сегодня ее, Нади, день! Вернее, ночь...

Пройдя краем поля, девушка вступила в лес. Солнце начало свой стремительный спуск за деревья, и Надя заторопилась: предстояло еще выйти к реке, пройти берегом три километра, прежде чем попасть к устью Веселого ручья.

Когда она еле видимой тропкой спустилась к реке, солнце полностью спряталось, и лишь узкая полоска освещала участок неба над Кромой. Вскоре и эта полоска была поглощена темнотой, и стало идти необыкновенно трудно. Ноги секлись кустами, один раз Наде послышалось, как ее платье, схваченное сучком ветки, затрещало. Но тут над самой гладью воды выплыл месяц и засиял удивительно ярко и чисто.

И Надя с благодарностью вспомнила Проню и его слово: "Жених..." И все ночные страхи, когда за каждым кустом или деревом, кажется, сидит медведь, отскочили. И сама мысль, что ее, Надю, ждет скорое свидание с "женихом", удваивало силу и решительность.

А вот и долгожданное устье Веселого ручья и поляна на небольшом плесе, окруженном березами и елями и небольшое, чернеющее на фоне посеребренного леса, строение.

И теперь, когда девушка очутилась у вожделенной цели, ее охватило неизъяснимое волнение. Нет, она нисколько не сомневалась в правильности принятого решения, которое привело ее сюда. Более того, она знала, что матери в зимовье нет, и не будет... Надя постаралась не спешить, отдалить последний свой шаг. За этим шагом уже последует неизбежность. И, еще - все-таки приходится учитывать и возможные последствия: а вдруг ребенок появится? "Ну и что?.."

Но тут тонко и заливисто залаяла собака.

- Цезарь! Цезарь! - обрадовано воскликнула Надя и открыла дверь зимовья.

Кобель, радостно повизгивая, бросился к ней.

- Люба... - прошептал Степан, поворачиваясь на скрипнувших полатях.

- Да, да, это я! - сказала Надя.

Она отстранилась от Цезаря, нащупала в темноте лоб любимого, приложила к нему свою ладонь и определила: "Жар..."

А вслух она произнесла:

- Сейчас согрею тебя.

И, скинув платье, юркнула под одеяло рядом со Степаном, тесно прижимаясь к нему.

В крохотное оконце заглянул месяц-жених...

Ранним утром Безуглов неожиданно обнаружил рядом с собой Надю и попытался отстраниться. "Малая Никодимиха" тоже проснулась и прошептала:

- Любимый... Прости...

Степану ничего не оставалась, как приободрить ее:

- Ты ни в чем не виновата.

Надя подняла голову, тихо сказала:

- Я ощущаю, что ты недоволен случившимся.

- Что же, произошло то, что и должно было произойти. Хотя, признаюсь, такой расклад меня не очень порадовал.

- Я люблю тебя!

- Знаю... Но...

- Ты любишь мою маму, которая старше тебя!

- И я намного старше.

- Степа!..

- Вставай, Надя, мне на работу пора, - Безуглов отвернулся.

И тут Надя оскорбилась:

- Мог бы и не отворачиваться! Поздно уже!

- Прости... - покорно ответил на ее упрек Степан.

Эта покорность взволновала Надю. Она пылала, полыхала нетерпимым огнем переполняющей ее любви и благодарности за подаренную ночь. Возмутилась же она за неприглядное безразличие к ней самой, ставшей в эту ночь женщиной и на утро отвергнутой...

И только потом, на берегу Кромы, она вдруг поняла, что ей нельзя корить Степана, принявшего по ошибке "Малую Никодимиху" за "Большую". Тем более, что она сама, Надя, просто-напросто вынудила лежавшего в жару Безуглова к содеянному!

"Какая же я тварь..." - вдруг вяло подумала она.

И убежденно запротестовала:

"Нет! Не корысть руководила мною, а любовь! Нет, ни чем я не виновата!.."

Ни в тот, ни в последующий день Люба не встретилась со Степаном: Безуглов избегал ее. И дочь была отрешенно-задумчивой. Все это в совокупности позволило матери сделать единственно правильный интуитивный вывод.

Ревность всколыхнула, взбудоражила душу, и Люба не выдержала, напрямик спросила у Нади:

- Ты... Встречалась с ним?

Дочь покраснела и отвернулась к стене.

- Говори! - наседала мать, уверенная в том, что поняла подоплеку подозрительной "странности" Нади.

- Да... - последовал еле слышный ответ.

- И он!..

- Мама! Степан ни в чем не виноват!

Любе захотелось обозвать дочь: "Шлюха! Сучка бесстыжая!..", но она лишь устало опустилась на кровать и повалилась ничком на подушку.

Наде стало страшно, уж лучше бы мать накричала на нее, даже ударила, а тут такая тихая, пугающая реакция.

- Я тебе сейчас сердечных капелек налью, - засуетилась она.

Но мать отстранила ее руку с каплями и пролежала до самого утра.

Перед обеденным перерывом следующего дня она пришла в контору заповедника, вызвала Надю и рассказала ей о том, что все Вертлуги уже судачат о "секретутке". Оказывается, в то злополучное утро подростки-пастухи, возвращающиеся из ночного, видели ее бредущую напрямик через кусты к лугу в порванном платье, беспрестанно бормочущую: "Любимый... Что же мы совершили..." И мать вдруг добавила:

- Прости, дочка, я знала, что все это так и кончится.

- Знала? - Надя сделала широкие глаза.

- Мне Клавдия, мать Степана как-то поведала о пророчестве своего свекра. Колдун перед смертью очень точно описал нынешнюю ситуацию.

- И ты молчала!

- А чего говорить, если все предрешено? Когда я не смогла приехать из райцентра, то сразу поняла: "Вот и приходит, то, что обещал дед Касьян".

- А Степан?

- Он тоже знал, только не предвидел, каким буде ваше сближение.

- Я обманула его...

- Молчи, - Люба обняла дочь.

Здесь, на задах конторы их и застал Безуглов. Он отшатнулся от неожиданности, хотел было обойти здание за рядами клеток, но Цезарь выдал его. Пес, любящий обеих Никодимих, бросился к ним с радостным лаем.

- Ну, что будем делать, друзья? - спросила Люба, когда Степан вышел из-за укрытия. - Налицо, как говорится, классический, любовный треугольник.

- Я к бабушке уеду, буду работать учительницей, - сказала Надя.

- Эх, дочка, худшее еще впереди.

- Худшее? - изумилась Надя.

- У тебя от ребенок родится от будущего отчима, - мать намеренно сделала нажим на последних своих словах - легкий и в меру горестный.

Степан понял их как полное прощение и последующее его примирение с Любашей. Надо только выждать время, не форсировать события, которые и так уже понеслись вскачь. Они с Любой непременно будут счастливы. А как быть Наде, о которой шепчутся все деревенские бабы? Вон и мать сегодня сказала, собираясь на поле:

- Девку жалко. Не мог, что ли, обезопасить ее от злых языков? Колдун, называется...

Степан узнал тогда, что его с Надей сближение не осталось тайной для деревни. И шут с ней, со свадьбой, как девушке-то нынче жить? А тут еще через положенный срок следует ожидать ребенка...

ГЛАВА 13

Однако свадьба состоялась, хотя пересудов было немало. Молодожены жили в просторной избе Безугловых. И мать Степана полностью смирилась, что невестка старше его сына. Когда бабы приставали, мол, Никодимиха Большая годится в жены скорее любому из бобылей, чем такому орлу, как Степан Лексеич, Клавдия резко обрывала сплетниц: "Не вашего ума дело, сороки! Любит Степа ее". Но однажды она нарвалась на хихикающее продолжение-отповедь Макарихи: "Ага... Заодно и падчерицу".

Что можно было ответить на эти слова?

Между тем дела в заповеднике развернулись достаточно масштабно. Вначале, как и "накаркал" Трофимыч, прибыла очень высокая и влиятельная комиссия. Но, как она ни копала производственно-финансовые показатели, тут все было в полном порядке. Хуже стало, когда в "бой" вступила "крупнокалиберная артиллерия": дородный замсекретаря управления "со товарищи", хотя и мелким управленческим клерком (он и внешне мелок), но чрезвычайно въедливым.

Задача партий части комиссии была одна: ошельмовать! И "крупнокалиберная артиллерия" справилась с ней в несколько "залпов". Партъячейка в полном объеме (необходимый минимум - трое человек) не создана! Рабочего с партбилетом нет, что всегда дает право директору на всяческие злоупотребления. Кто еще, как не сознательный рабочий, гегемон, может резать правду-матку в глаза зарвавшемуся начальнику? Да, есть на рабочих должностях люди, но кто они? Один, и вымолвить всерьез нельзя - колдун (отсюда и шаманские методы, проникшие, как ни горько признавать, в руководство). Другой - бывший зек, объявленный в свое время вредителем и врагом трудового народа! Вот уж, как говорят здесь, в Вертлугах, "парочка: волк и ярочка"! Только где тут ярочка? Оба матерые волчищи, которые так и норовят вцепиться в глотку народной власти и рвать, терзать ее! Не выйдет, господа хорошие, нынче не ваше время! За почти полтора года существования хозяйства ни одного посаженного за решетку! Это, что? Политическая безграмотность или явное попустительство мировой гидре капитализма? В данном вопросе необходимо тщательно разобраться...

И один-единственный трактор был поломан, так как использовался абсолютно не по прямому назначению. Подобных фактов было накопано немало. И хотя все они являлись мелкими, при умелой подаче любая мелочевка могла запросто пробить брешь в обороне "противника".

"Сигнал" попал в областное управление МГБ. Оттуда на сверкающей черной краской и никелем "эмке" в Вертлуги прибыл старший следователь - таким важным и ответственным показалось в облуправлении министерства госбезопасности "дело".

Оно начало приобретать очень уж скверный оборот...

Степан тотчас приступил к попыткам хотя бы смягчить удар, хорошо понимая, что шансов на этот раз мало.

Вначале, он узнал через истинного Сизова, вызванного с помощью чудесной свирели, о том, что о прошлом Климова парткомиссии настучал председатель колхоза. И, вообще, отсидка Егора - его рук дело. Именно Гордеев спалил в сороковом году злополучный трактор в отместку за то, что Феня когда-то отвергла его. Гринька не хотел прощать ни ей, ни ее мужу-"тюремщику". Также он решил подпортить жизнь зарвавшемуся Колдуну и, заодно, директору заповедника, который сильно уменьшил в деревне влияние председателя колхоза.

"Работа" с Гордеевым прошла в два этапа. Прежде всего, Гриньке встретился по дороге в правление Проня. Ирод вдруг залопотал, указывая грязным корявым пальцем на высшего носителя власти в Вертлугах:

- Иуда!.. Иуда!.. Вот идет Иуда! Получил свои сребреники?

Поглазеть на бесплатное зрелище собралось немало зрителей. Хорошо еще, что время было рабочее, и основная масса колхозников была в поле. Но вылезли деды и бабки, по мнению. Гриньки самый зловредный и паскудный народ. "Старье" вылупилось, словно век Сизова не видали.

- Пошел вон, дурак! - закричал, озлившись, Гордеев.

- Я не дурак, - осклабился блаженный и выпалил. - Бумагу писал?

- Какую это еще бумагу? - отступил, бледнея, председатель колхоза.

- Без подписи, - ответил юродивый.

Интерес его к Гордееву угас, и он заковылял по дороге, бормоча что-то себе под нос.

- Расходитесь, граждане! - прокричал Гордеев командирским голосом, однако, давая явного "петуха". - Ну, несет что-то слабоумный, а вы и рады, как малые дети.

- Знает кошка, чье мясо съела. Проня, за здорово живешь, никого Иудой не обзовет, - глубокомысленно изрек дед Прокоп

- Это тот Юда, что Скариот? - уточнила Макариха.

- Он самый, Христа предатель, - пояснил дед Прокоп.

- Вы, граждане, забываетесь, - опомнившись, пошел в атаку председатель колхоза. - Я при исполнении! Вот вы, Прокоп Струков, на меня напраслину городите, а это наказуемо!

- Дак... Мы леригиозные вопросы поднимаем, - пришла на помощь своему соседу Макариха.

- Религиозные... - поправил ее Гордеев и сплюнул в дорожную пыль. - Темнота... - И озлился не на шутку. - Я тебе, бабка, хвост быстро прищучу: самогонкой-то, чуть не в открытую, шалишь!

- Дак, я что?.. - заканючила Макариха. - Я ж просто так...

- Просто? А постановление советской власти о зелье читала?

- Я в буквах не бе, ни ме, - заюлила самогонщица. Она понимала, что без ее "зелья" в деревне нельзя жить: на одни крестины, свадьбы или поминки требуется его много. Где денег взять на "белоголовую", когда бригадиры рисуют в своих тетрадях "палочки"? И даже по трудодням норовят ущемить простых крестьян. Еще не было в округе случая, чтобы запретить самогоноварение, на котором зиждилась власть. Правда, Гордеев, пакостник, запросто может и применить постановление в жизнь. С него станется...

И Макариха начала цепляться крючковатыми пальцами за полу председателева пиджака.

- Григорий Иваныч, окстись, дуреха я...

Но председатель колхоза заспешил в правление. Однако, как ни хорохорился он, все-таки встреча с юродивым вызвала вполне определенные опасения: а вдруг раскроется его тайна, ведь не зря встретился сегодня по утру проклятый ирод? А если Колдун, провалиться бы ему в преисподнюю, дознается? Черт с ними, людишками, можно будет больше им и не пакостить подобным образом. Пронесло бы только...

И он начал громко распекать "пристебаев":

- Шевелиться надо шибче! Распустились! Выпивон один в голове, а у меня по свекле отчет на носу!

Вскоре и сам Безуглов, вроде бы невзначай окликнул председателя колхоза, поговорил с Гордеевым о перспективах урожая, затем начал подбираться к главной цели:

- Я все прекрасно знаю, Григорий Иванович.

- О чем вы? - побледнел собеседник, однако, справился с волнением и криво усмехнулся. - Знать все может только наш вождь.

- Это верно, - продолжал закидывать крючок с наживкой Степан. - Но и мы иногда можем видеть, даже то, что недоступно простому глазу.

- Например? - Гордеев подбоченился, казалось, и горб его уменьшился, и сам его обладатель увеличился в росте.

Безуглову жалко было этого несчастного человека, пытавшегося выглядеть весомее, значимее, чем он был на самом деле. А был-то Гринька довольно мерзостным субъектом, с уязвленным с самого раннего детства самолюбием, с горечью на весь мир из-за своего увечья. Какая огромная разница между ним и Проней. Сизов, хотя и умственно неполноценный, но имеет в "середке" нечто огромное и доброе!

И поэтому Степан напрямую сказал:

- Не советую тебе хотя бы еще раз подумать навредить кому-либо! Вся деревня тотчас узнает, кто отправил Егора Климова по этапу и о бумаге, про которую говорил Сизов. Понял?

- Да я... - захрипел, сжавшись в комок, Гринька. - Бес, можно сказать, попутал...

- Сам ты - бес! - жестко парировал старший егерь и надавил окончательно. - Даешь слово, или я сейчас при всех тебя, как Иуду, разоблачу?

- Тихо ты, Лексеич!.. Смотрят же на нас!..

- Ну!

- Даю слово, чтоб мне потом провалиться! Никогда против любого, из наших, вертлугинских, не выступлю.

- Против любого человека, кем бы он ни был. Повтори!

- Супротив любого человека, кем бы он ни был... Лексеич, Христом-Богом умоляю, не губи...

- Живи. Бог карает, а не я.

Безуглов повернулся и пошел в избу-читальню,. оставив растерянного Гриньку, стоящим позади мехмастерских.

Вездесущая Макариха, как ни силилась, но так и не расслышала ничего из разговора Колдуна и председателя колхоза. А жаль...

У Степана с Любой наступило полное и окончательное примирение. А тут и осень подоспела, пора свадьб, на одной из которых и образовалась чета Безугловых. Сам молодожен играл на своей, знаменитой на всю деревню свирели. А мать его, Клавдия Петровна, проникновенно пела старинные величальные песни.

Если кто-либо и вспоминал о Наде, то только в основном с позиции школы: ее, как "учителку", хвалили все родители подведомственных Малой Никодимихи младших классов. Ну, и впрямь, видели огольцы Надежду Никодимовну ранним утром на берегу Кромы. Но разве можно с уверенностью говорить: была девка у Колдуна. Свечку-то, в их ногах никто не держал... Да и, небось, "Большая" все бы вызнала у дочери. Ее на мякине не проведешь, зубастая, как щука, любому даст отпор, вестимо, кроме Степана. Все видели: Любка гуляла с Безугловым до свадьбы напропалую. Но она - не девка, ей можно. Да и к тому же пришлая и шибко грамотная, совсем, как городская - это надо же: взаправдашней артисткой была! А артистки, знамо дело, еще те хороводы водют, не с одним мужиком, а целым кодлом норовят... А насчет дочки ее одни догадки - никто так и не споймал Надьку на горячем.

Посудачили, почесали бабы языки, да и до поры, до времени успокоились: время покажет! Оно и без свечки может такие подарочки преподнести! Все высветит в бабий срок! А срок этот определен: девять месяцев! Вот перед ним и посмотрим на результат той ночи. Бог-то все видит. И мы поживем, может, и увидим. Это иногда у порядочных не сразу дети зачинаются, а у гулён - в момент, чтобы выявить распутную и показать народу.

Итак, Степан и Люба стали супругами, как и положено, с записью в сельсовете. Но спокойствия у них не было: тревожило присутствие в Вертлугах старшего следователя МГБ.

- Что будет, Степушка? - спросила однажды, не выдержав напряженного молчания мужа, Люба.

- Придется мне поехать в район.

- К Быстрицкой?

- Ты прямо мысли мои читаешь.

В то же утро он с разрешения Ярыгина отбыл в Диброво на старом, дребезжащем велосипеде, по дороге размышляя о сложившейся обстановке в деревне.

Старший следователь уже проявил незаурядную прыть, расспрашивая чуть ли не каждого жителя Вертлугов о порядках в заповеднике. Ни посулы, ни угрозы так и не подействовали на крестьян, которые больше опасались не возможной кары, а Колдуна. "Этот уедет, а нам тут оставаться", - понимали они и неизменно отвечали этому: "Ничего не знаю, товарищ начальник". Бумага, что написана печатными буквами, конечно же, вещдок. Но если бы еще к ней обнаружить автора! Вот тогда, запугав его до полусмерти, можно было бы прекрасно раскрутить это дело.

Степан настолько вжился в образ мышления эмгэбэшника, что запросто читал его мысли. Если не принять какие-либо экстраординарные меры, то разгром заповедника неминуем. Естественно, как научно-производственная единица он будет существовать, но, обезглавленный, истекающий кровью.

На весах истории человек, даже если и индивидуально очень значим, - пылинка. Но в общей, собранной массе, люди представляют собой значительную силу. Эта сила созидательно (бывает и разрушительно) работает на будущее, зачастую для далеких потомков. И нельзя никого насильственно загнать в социализм, как это делается сегодня. Надо в первую очередь преобразовать себя, тогда и окружающие волей или неволей начнут преобразовываться, вдохновляемые ярким примером. Не революция, как некий скачок, должно превалировать в умах властителей, а принцип эволюции, постепенного перехода единого сознания народа на высшую ступень. Для этого непременно должны быть созданы условия полного раскрепощения человека с целью наибольшего раскрытия талантов и способностей, подспудно дремлющих в удивительном русском народе...

Софью Григорьевну Степан отыскал в районном Дворце Культуры, как выспренно именовалось не очень большое, но уютное двухэтажное кирпичное здание. Здесь она распекала нерадивого заведующего, худого, высокого и нескладного мужчину с необыкновенно постным лицом.

- Это не твоя Любушка-голубушка, - посетовала Быстрицкая, кивая в сторону уходящего по коридору заведующего. - Никакого огонька в нем нет, ни капли инициативы. Кстати, как там твоя суженая?

- Жива, здорова. Привет вам передает.

- Спасибо. Ты извини, Степа, что я на свадьбе вашей не была - никак из-за работы не смогла вырваться. Но подарок я вам подготовила: сборник стихов Есенина в двух томах. Издание еще двадцатых годов. Нынче поэт, к сожалению, под запретом. Ты как добрался?

- Своим ходом, с шести утра начал крутить педали.

- Ну, выкладывай, за чем пожаловал, - сказала Софья Григорьевна, когда она и Безуглов вышли на улицу. - Знаю в общих чертах о ваших бедах, хотелось бы и поподробнее узнать.

Степан рассказал ей о комиссии, о старшем следователе, прикатившем на черной "эмке".

- Теперь более ясно... - задумчиво проговорила Быстрицкая и лукаво улыбнулась. - Как только до районного руководства дошла весть о гонениях в Вертлугах, нас, начальников отделов сориентировали: усилить бдительность. Я тут же позвонила кое-куда...

- Рите Пахомовой! - подхватил Степан, беря в руки руль прислоненного к стене Дома Культуры велосипеда.

- Мои мысли читаешь?

- Нет, Мама. Просто - догадался.

Польщенная, что ее бывший ученик, как и прежде, ласково назвал ее Матерью, Софья Григорьевна засмеялась:

- Это я так проявила бдительность: решила помешать современным инквизиторам, не дать расправиться с тобой, и с Ярыгиным. Итак, я в срочном порядке вызвала в Диброво Маргариту. Пыталась и до вашей деревни дозвониться, но связь оказалась не работающей. А ты, Степушка, тут как тут.

- Я, Софья Григорьевна, ваши тонкие душевные флюиды почувствовал, - подпустил "леща" Безуглов.

- Льстец!.. - рассмеялась Мать.

Так, за разговорами они и пришли в дом Быстрицких, где их встретила радостная Рита. Конечно же, она уже Маргарита Петровна, заместитель заведующего областным сектором по сельскому хозяйству комитета партии. Величина!

С Пахомовой, впрочем, фамилия у бывшей соученицы Безуглова теперь совсем другая, по мужу, Степан за свое, в общем-то, недолгое пребывание в родной деревне встречался уже несколько раз. Маргарита Петровна не любила засиживаться в кабинете. Она непрестанно моталась по области, налаживая, совершенствуя работу хозяйств. Нехватка рабочих рук, семенного фонда, отсутствие надлежащей техники и, главное, умелого, человеческого подхода к ней - вот в основном, считала она, причина медленного подъема отрасли.

Маргарита Петровна досконально изучила положение дел в большинстве колхозов районов на месте, хотя для этой цели в секторе имелся целый штат инструкторов.

- Ты, голубушка, норовишь все сделать сама, - ворчала Быстрицкая. Но, понятно, была довольна частыми встречами с бывшей своей подопечной.

- Работу с людьми нельзя доверять равнодушным, - ответила тогда Матери Рита.

- В обкоме партии разве могут быть равнодушные?

- Там, как раз, их и больше всего. Чем выше взбирается человек по лестнице власти, тем больше вероятность очерствения его сердца. А здесь, в глубинке, видишь искренних людей, делающих важное, конкретное дело.

- А на самом "верху" как? - задумчиво спросила Софья Григорьевна и вздохнула. - Ведь все мы - коммунисты...

- Мы - рядовые, а те - генералы от партии. Некоторые из них считают, что им по положению дозволено очень многое. Отсюда и известные всем нам перегибы. Давайте лучше не будем говорить на эту тему.

- Почему же? Партия учит нас критике и самокритике!

- Это в идеале, Софья Григорьевна. В вашем районе много исчезло прекрасных, болеющих за дело людей?

- Больше половины номенклатурного состава обновилось.

- Вот видите!

- Но если все будут молчать, то это, Рита, - безнравственная, страусиная поведенческая линия!

- Важно, Мама, сохранить людей. А новая, лучшая жизнь когда-нибудь да придет. Хотя бы для наших детей.

- Дай, Бог, Риточка, - вздохнула Быстрицкая.

Завотделом культуры, "проварилась" в районном "котле". Она хорошо понимала ту пропасть, что отделяет "рядовых" от "генералов". Конечно же, есть среди руководителей высокого ранга порядочные, настоящие люди. Вот и Первый секретарь болеет за вверенную ему область. А долго ли он продержится среди приписок, подсиживания и прямых доносов? И поэтому Софья Григорьевна больше не расспрашивала бывшую ее ученицу о морально-деловом облике крупных партчинов...

Маргарита Петровна обрадовалась появлению в доме Быстрицких Безуглова.

- Степка! Легок на помине! - бурно приветствовала она бывшего своего одноклассника.

- И я вспоминал тебя, Ритуля. Все хорошеешь!..

- Льстец! - засмеялась Маргарита Федоровна и тут же властно потребовала. - Рассказывай!

- Ух, и характер... - закрутила головой Софья Григорьевна и предложила. - Я пока чай поставлю, и поесть что-нибудь соображу.

- Я не голоден... - попытался отказаться Безуглов.

- И я... - заикнулась в его поддержку гостья из области.

Но хозяйка дома и не думала сдавать своих позиций:

- У меня тут нет ни рангов, ни должностей. Оба вы - дети для меня, как и раньше. Будете слушать Мать?

- Будем! - в один голос ответили "дети".

После ее ухода Степан обстоятельно обрисовал создавшееся положение в Вертлугах.

- Я этого следователя, Кременного, знаю. Вцепится, как клещ, - задумчиво сказала Рита.

- Мне было показано, что все образуется.

- Хотела бы я иметь возможность вот так видеть, - вздохнула бывшая одноклассница.

- Рита, именно через тебя должна прийти помощь.

- Через меня, Степа? Ты не заблуждаешься? Постой... Ты, говорил, что письмо против Ярыгина, тебя и отсидевшего тракториста анонимное...

- Да. Но тот, кто его послал, не даст никаких показаний.

- Есть, выход, дорогой Степка-Колдун!

- Говори!

- Понимаешь, - заспешила Маргарита Петровна, - из ЦК совсем недавно пришла бумага: "Не считать, то, что написано в анонимных письмах, за абсолютную достоверность. К любому сигналу необходимы конкретные факты".

- Факты у Кременного всего лишь косвенные, точнее, передернутые. Хотя, для этого сорта людей все равно за что сажать и кого.

- Да, это так. Но пока постановление ЦК, как говорится, горячо, его можно использовать в наших целях. Я схожу к Первому, объясню ситуацию. Он поймет, тем более, что трактор заказника использовался для помощи колхозу. Надеюсь, председатель колхоза даст об этом соответствующую справку.

- Даст! Он завяз по уши! Ну, Рита, ты - молодец!

- Подожди хвалить, Степа. В начале приведем план в действие, - строго сказала Маргарита Петровна. Но по выражению ее лица было видно, что она рада реакции Безуглова. - Менять вашего Гордеева надо, - продолжила она. - Тебе говорили, на кого?

- Говорили, - скривился старший егерь. - И в какой это светлой голове могла возникнуть такая черная мысль?

- От зверей оторвали, понятно, - иронично произнесла завсектором. - А то, что людей ни во что не ставят, дети полуголодные, тебя не касается.

- Касается. Ладно, согласен. А, если колхозники меня не выберут?

- Выберут. Я лично приеду на отчетно-выборное собрание вашей многострадальной артели.

Тут и хозяйка дома подоспела с пыхтящим самоваром, который она поставила в центр стола. Затем на цветастой скатерти появились ватрушки, соленья и копченья.

К столу вышел и муж Быстрицкой, который простыл на рыбалке и кашлял в сторону, прикрываясь носовым платком.

- Может по стопочке, а, Мать? - предложил он и пошутил. - Все семейство в сборе.

- Мне никак нельзя, я на работе, - ответила жена и заворчала. - Так и норовишь в бутылку заглянуть. Наверняка и простыл на своей рыбалке из-за этого. Ну, уж, по случаю болезни...

- Я не могу, - отказался Степан.- Мне еще ехать.

- А вы, Маргарита Федоровна? - предложил Быстрицкий. - Не откажите составить мне компанию. А то Мамочка может и передумать.

- Хорошо, Михаил Борисович, только совсем маленькую рюмочку, - согласилась Рита.

После того, как рюмочка была выпита, она засобиралась в обратный путь.

- Как твой муж? - спросил Безуглов.

- Уже поправляется. - И уткнулась в плечо старшего егеря. - Степка, я счастлива!

- Рад за тебя.

Было чему радоваться. Ее супруг, раненный в конце войны, долго валялся в госпиталях. И вот теперь начал возвращаться к активной жизни. Недаром бывшая одноклассница выглядела такой расцветшей. Любит она своего Василия! Вот и дождалась светлых для себя дней.

Домой Степан прикатил под вечер. По его виду мать и Люба сразу же догадались, что поездка оказалась удачной. И, как всегда заведено у женщин, им не терпелось узнать подробности. Но на этот раз ни мать, ни жена не получили от него никакой информации.

- Все будет хорошо, - только и сказал Степан.

Он умылся, степенно прошел к столу, где его ждал ужин, и принялся неторопливо есть.

Вот, наконец-то, он полноправный глава семьи. Правда, падчерица не живет здесь, что, несомненно, вызывает пересуды. С другой стороны, неплохо: Надя - беременна. Что должно случиться, произойдет, как ни увиливай. Закон Равновесия непременно настигнет, от него не спрятаться никому. А дома хорошо - уют, покой...

Но все-таки вечером того же дня Безуглов постарался заскочить к Ярыгиным. Еще бы! Он прекрасно представлял: с каким нетерпением ждут директор заповедника и его жена результатов его поездки в Диброво.

- Мы заждались! - радостно бросилась к нему навстречу Лидия Васильевна. - Рассказывайте, Степан Алексеевич, не томите душу!

- В общем, как говорит Трофимыч, в остаток вроде бы выпадает положительное сальдо. Хорошо, что я сегодня к вам заскочил, не стал тянуть до завтрашнего утра, - сказал Степан.

- Я бы до утра вся извелась, - проговорила Ярыгина, откладывая на кушетку пяльцы: в свободное от работы время она стала заниматься вышивкой: Лидия Васильевна готовилась к роли бабушки.

Муж ее, конечно же, не торопился с расспросами. Но его лицо тоже выражало нетерпение.

Степан не спеша расстегнул пуговицу косоворотки - в последнею неделю установилась несвойственная классическому бабьему лету жара - и начал неторопливый рассказ. Он живописал в лицах тех, с кем сегодня встретился в райцентре.

- Молодец, комвзвода, лихо поработал! - похвалил его Ярыгин и попытался все-таки уточнить. - Скажи, как самый лучший сапер, есть ли у нас безусловный шанс пройти по минному полю, устроенному хитроумным противником?

Да! Да! Да! Будущее комбат, уже свершилось в тонком мире. И мы в нем, к счастью, живы-здоровы. Будущее - это пока еще не проявленное настоящее...

- Степа, хватит метафизики, - оборвал его Иван Кузьмич и предложил, заискивающе поглядывая на жену. - Нам, я думаю, не повредило бы, как говорит благородная латынь: "Ergo bibamus!", а, мать?

- Не смотри так, Ваня... Ладно, и я к вам ради такого случая присоединюсь.

Ярыгин резво вскочил со стула, обнял жену и чмокнул в щеку.

- Вот вам, Степа, наглядная сценка из семейной жизни: муж становится настоящим кавалером, когда выпивку просит. А благоверная - настоящая матрона, мадам, или как там еще...

- Трепло!.. - сказала жена, но глянула на мужчин с материнской теплотой.

Сердце Степана зашлось. Что станется, если всесильные "органы" сомнут этих прекрасных людей? Да, человек - песчинка. Но каждый несет в себе только ему присущую индивидуальность, неповторимость, и с уходом человека в иной мир рушится крошечная вселенная...

Ярыгина захлопотала по части закуски. Иван Кузьмич достал из шкафа белоголовую, оббил сургуч и ловким ударом ладони в донышко бутылки вышиб пробку. Сходство его с Быстрицким в данном вопросе было настолько поразительным, что Безуглов засмеялся.

- Это ты надо мной скалишься? - подозрительно спросил хозяин, разливая водку по рюмкам.

- Что ты, Кузьмич? Просто вы оба очень даже похожи на тех людей, от которых я недавно вернулся, - ответил Степан и сделал обобщающий вывод. - Видимо, все хорошие люди в чем-то похожи.

- Лида! Он нас хвалит! - крикнул Ярыгин.

- Слышала, - ответила жена, внося в горницу миску с квашеной капустой, и спросила у старшего егеря. - Степан Алексеевич, как у вас взаимоотношения в доме? Клавдия Петровна приняла Любу?

- Мама оказалась на высоте. Вот и сейчас обе ждут меня.

- Тогда приступим немедля, - засуетился Иван Кузьмич.

- Я их предупредил, что быстро не вернусь, - поспешил сказать Безуглов, увидев, как после слов мужа у жены укоризненно взметнулись вверх брови.

- За победу!.. Помнишь, сапер, наш неизменный тост? - сказал хозяин дома, поднимая рюмку.

- Конечно, комбат, - в тон ему ответил Степан и вздохнул. - Как ни кощунственно звучит, но это были самые памятные, самые значительные и прекрасные для меня годы.

- Я понимаю тебя, Степа. И для меня они всегда останутся примером единения людей, мужества и отваги, несмотря на козни некоторых, о которых и говорить не хочется. Война выявила несгибаемую душу народа.

- Только где вот она сейчас? Как унижали людей, так и продолжают, - откликнулась Ярыгина.

- Когда-нибудь все наладится, мать, - сказал муж.

- Вопрос: когда? - поинтересовалась жена.

Мужчины дипломатично промолчали.

После первой рюмки Лидия Васильевна ушла, а бывшие фронтовики остались. Они выпили еще, помянув погибших, закусили. Затем Иван Кузьмич достал из кармана пиджака коробку "Казбека", зажигалку, сделанную в подарок комбату бойцом-умельцем из винтовочной гильзы, закурил, с наслаждением пуская папиросный дым в потолок.

Постепенно завязался разговор, который обычно возникает между интеллигентными людьми, ищущими пресловутую истину. Темой его явилось предстоящее общее собрание членов артели, где Безуглов должен быть выбран председателем нынешнего, запущенного колхоза "Заветы Ильича". Естественно, Ярыгину не хотелось отпускать такого специалиста. Недаром о Степане с неподдельным уважением говорили вертлугинские мужики: "Наш Колдун нутром чует не только живность, но и крадущихся к ней людишек". Если для заповедника уход Безуглова являлся значимой потерей, то для подъема колхоза, улучшение жизни крестьян, в этом Иван Кузьмич нисколько не сомневался. Да, и потом, со своим председателем намного легче и эффективнее осуществлять сотрудничество. Заповедник без массового привлечения людей со стороны не боеспособен в полной мере. А при этом хмыре, Гордееве, до сих пор получался симбиоз ужа и ежа...

- Потянешь, Степан, - убежденно сказал Ярыгин. - Сам же говорил, что вашими "Заветами" в войну женщины руководили, не имевшие никакого специального образования.

- Так то, в войну... Придется председательствовать, если выберут. Со всех сторон на меня насели.

- Ну, вот, и славно! Ты созрел! По такому случаю давай еще по одной рюмашке охватимся.

После "охвата" Иван Кузьмич подкрутил регулировочный винт лампы-десятилинейки, и в горнице стало еще более светло. Он подошел к окну, распахнул его настежь, впуская ночную свежесть.

- Хорошо все-таки жить в деревне: тишь и благодать, - слегка захмелевшим голосом произнес он и нахмурился. - А крестьянам-то каково? До сих пор на положении фактически крепостных. Это страшно, Степа, ведь человечество подошло почти к середине двадцатого, самого технически оснащенного века. А руководят хозяйствами сплошь и рядом некомпетентные, абсолютно глухие к вопросам рядового артельщика люди. И районное, и областное начальство в основном видит крестьян лишь сверху, с высоты своих кресел, требуя только выполнения показателей. Однако, есть, к счастью, некоторые исключения, твоя давняя знакомая, Маргарита Федоровна, например.

- Очень редкие исключения, комбат, - откликнулся Безуглов. - Я на инструкторов по сельскому хозяйству в Диброво навидался: сидят, штаны протирают, в колхозы с превеликой неохотой выезжают, заранее презирая мужика. Это они создали миф о лености русского крестьянина, о его склонности к беспробудному пьянству.

- Вот смотри, - Ярыгин достал с книжной полки любимые им "Письма из деревни", раскрыл на месте, где торчала закладка и начал цитировать А.Н. Энгельгардта: "Для того, чтобы Россия возвысилась на ту ступень, на которой она должна стоять, нужно, чтобы в сферах деятельности интеллигентное развитие соединилось в одних и тех же лицах со способностью работать..."

- И далее, Степа: "Я убежден, что у нас в России огромное зло, что люди делятся на два класса: умеющий работать, но неразвитой, незнающий мужик, и не умеющий работать интеллигентный человек, неспособный быть независимым, самостоятельным деятелем, годный только в чиновники". А, каково, Степа?

- Я согласен, правда, не со всеми выводами Энгельгардта. Это в его время более или менее крупный чиновник был интеллигентен. В наше время он, как правило, являет собой отсутствие самостоятельной мало-мальски толковой мысли. Да и откуда она возьмется, когда абсолютно все регламентировано: сегодня сеять, завтра убирать, не считаясь с местными условиями. А это делает пропасть между мужиком и зарвавшимся чиновником и вовсе непреодолимой.

- Ух, как крестьянская кровь взыграла! - восхитился хозяин, накалывая на вилку соленый огурец. - Одно плохо: ты - твердолобый общинник.

Безуглов отложил надкусанный ломоть хлеба.

- Ну-ка, объяснись, Кузьмич, что ты этим хотел сказать?

- Я, Степа, думаю, что индивидуализм все-таки лучше навязанного сверху колхозного строя. Ты и без меня знаешь, что, так называемые кулаки и середняки составляли элиту крестьянства. Это были те мужики, что хотели и умели проявлять личную инициативу, расторопность, кто обладал наиболее глубокой любовью к земле, к нелегкому крестьянскому труду. Ты видел ухоженные частные наделы на Западе, в Чехии и Германии, где мы с тобой побывали?

- Ну, видел, и что?

- Просто хочу сказать: зря ОН затеял коллективизацию.

- Не коллективизация виновата, а то, как она была проведена. Насильственный путь привел к резкому снижению производительности, к голоду. У нас, в Вертлугах, тоже люди от этого умирали.

- А Запад богатеет!

- Погоди, Кузьмич. У нас другая дорога, не совсем совпадающая с западными странами. Мы по природе общинники.

- Ага! Затянул любимую песню: крестьянский мир - превыше всего! Вот и автор "Писем из деревни" при всем своем неплохом отношении к общине, показал и ее отрицательные стороны.

- Читал я эту книгу еще в университете, - сказал Степан. - Не случайно русская деревня идет таким, особым от других стран, путем. Как ни парадоксально и жестоко на первый взгляд звучит, но более позднее сохранение крепостного права сыграло на пользу стране, исторически обособленной от влияния из-за границы, от всех нововведений.

- Ты, считаешь свободу, просто очередным нововведением? - изумился Иван Кузьмич.

- А ты вспомни, комбат, Некрасова. У него в поэме "Кому на Руси жить хорошо" абсолютно верно сказано по поводу дарованной "сверху" свободы: "Порвалась цепь великая, порвалась и ударила: одним концом по барину, другим по мужику".

- Да, и бунты сотрясали деревню-матушку в то время, - подхватил Ярыгин, доставая из коробки очередную папиросу.

- А почему? - спросил Безуглов и начал сам же отвечать. - Да потому, что рушился вековой уклад: как ни уговаривают нас современные историки, а капиталистические отношения, в нашей деревне так и не развились в полной мере. Крестьянин так и не стал пособником капиталиста.

- Община? Она не дала? - Иван Кузьмич прикурил от огня своей любимой зажигалки.

- Она самая. Община - это чувство локтя, когда каждый на виду у всех. Мир всегда жил по своим юридическим и нравственным нормам. Он бдительно следил за тем, как каждый крестьянин обрабатывает отведенную ему землю, вмешивался даже в семейные отношения. Конечно же, не все было идеально, но в своей основе мир сохранял человека таким, каким он и должен быть: работящим и высоконравственным.

- Ода общине! Выходит, Столыпин не просто увеличил количество кулаков и, соответственно, товарное производство. Он, согласно твоих, Степа, взглядов, главный нарушитель нарисованной тобой пасторали.

- Историю не переиначить, что сделано, то сделано. И Столыпин навсегда войдет в ее анналы как организатор военных поселений и вдохновитель необходимости того самого атрибута на шее, который вошел в обиход под названием "столыпинский галстук"!

- Ну, ну, не кипятись. Я ведь тоже добра крестьянину от всей души желаю. Давай-ка, подведем некий итог. Итак, колхозы в нынешнем понимании - благо? Я не буду поднимать вопрос об их насильственном введении.

- Для России пока лишь все благо, что дает чувство общности.

- Пока лишь... - Ярыгин вмял окурок в пепельницу. - Почему ты произнес эти слова?

- Наша многонациональная страна призвана отработать страдания за всю планету. Мы, русский народ, должны пройти через горнило великих испытаний - одна война чего стоила - и в дальнейшем повести все народы к слиянию в единую, братскую семью. И именно мы, русские, станем духовной опорой нарождающейся общечеловеческой формации. И наша не испорченность, сохраненная длительной взаимной общностью, поможет сделать это.

- Всем ты хорош, Степан, только тебя постоянно заносит в дебри высокого идеализма, - сказал, как бы подводя черту разговору, Ярыгин, и вздохнул. - Если бы твоя теория смогла когда-нибудь изменить низменную людскую сущность...

- Блажен, кто верует, - откликнулся Безуглов, вставая со стула.

ГЛАВА 14

За окном послышались конское ржанье и топот.

- На собрание!.. На собрание!.. - прокричал чей-то оголец и проскакал дальше.

- Пойдешь? - спросила Феона у мужа.

- Конечно, - ответил Егор, откладывая молоток, которым он прибивал вихляющуюся планку над дверью. - Я, Феня, хотя и егерь, но живу в деревне. Нутром так и остался крестьянином.

- Гриньку с председателей скидывать будут, - сказала, причесываясь перед зеркалом, жена, которая по бабьему беспроволочному телефону была в курсе всех деревенских событий.

- Давно пора, - откликнулся Климов. – Вон, какие орлы с войны вернулись - мигом все вокруг закипит. А Гринька, как отсыревшая спичка, еле тлеет.

- Покомандовал всласть бабами, хватит, - поддакнула Феня, одеваясь на люди получше.

Она наказала детям не баловаться огнем, не ровен час можно запросто и избу спалить. И Климовы вышли за калитку.

Сумерки густели. К клубу, расцвеченному желтыми окнами керосиновых ламп, тянулись люди. Во дворе мужики потягивали свои самокрутки, на кончиках которых дрожали огоньки. Парни, похохатывая, стояли поодаль.

Феона прошла мимо курцов, а Егор остановился, достал из кармана кисет и вслушался в разговор.

- Не сменять бы нам шило на мыло, - задумчиво произнес Белков.

- Ты, Петруха, как кобылу намерен купить. Ему, новому, что, в рот заглядывать да на зубы смотреть: целы ли? - насмешливо отозвался Ломов.

- Выберем кого надобно. Таков на примете имеется, - прошепелявил дед Михей.

- Конечно, выберем. Свято место, знамо, пусто не бывает, - прозвучал из тени чей-то насмешливый голос.

Егор так и не успел потолковать с дедом Михеем, узнать, кого же он наметил в председатели, как с крыльца донесся зычный крик:

- Заходи! Кончай перекур!

Мужики с незлобной бранью выбросили окурки и потянулись к двери. В помещении они, сняв картузы, сели на лавки задних рядов - передние уже заняты бабами и девками. Парни ввалились, напирая друг на друга, с гомоном и смешками. Из передних рядов зашикали на них.

Безуглов сидел среди группы бывших фронтовиков, которые предложили егерю место, согнав оттуда не воевавшего Костю Докукина, «молодняка». Степан пристально всматривался в лица колхозников, стараясь настроиться на сознание зала. Будет ли он избран главой артели, или нет, егеря, конечно же, волновало. Еще бы, Безуглов сам являлся частью Вертлугов, в которых почти вся жизнь зиждилась на истинно крестьянском труде. Он понимал: изберут. И не как Колдун, а вполне прагматично – в общем-то, все решения любой артели всегда инициировались вышестоящим начальством. Это в войну было некоторое послабление, так как самые производительные силы деревни убыли на фронт…

К столу президиума протопал, гулко стукая протезом-деревяшкой и потренькивая боевыми наградами, парторг колхоза Лузгин. Он поднял руку, прося тишины. После непременной здравницы в честь правительства и лично товарища Сталина, началась деловая часть выступления:

- Мы, тут, значит, партактив, посоветовались и решили: Гордеева Григория Ивановича переизбрать с поста, - начал было объяснение Виктор Павлович, как со всех сторон понеслись, перебивая его слова, крики.

- Правильна!.. Нечаво ждать, покуда Гордеев колхоз вконец развалит!..

А из парней кто-то засвистел, перекрывая пронзительный девичий визг.

Лузгин вновь поднял руку.

- Тише, товарищи!.. А вы, молодежь, не щупаться же сюда пришли!

Короткий хохот волной прокатился по рядам, и зал потихоньку угас.

- И еще, размыслил партактив, надо выбрать взамен человека решительного, умеющего хозяйствовать, грамотного, но не заносчивого, а душевного, кто у всех на виду. Впрочем, вам его предлагать и выбирать. А пока голосуем, - Лузгин провел ладонью по ежику седых волос, всмотрелся в зал. - Кто за то, чтобы снять Гордеева... - он не успел договорить, как вверх взметнулся частокол рук.

- Ну, вот, - повернулся Виктор Павлович к агроному, сидящему под портретами вождей за столом, накрытым красным, в чернильных пятнах, сукном, - пиши - единогласно. Переходим ко второй части повестки собрания: к выборам нового главы колхоза "Заветы Ильича". Предлагайте!

- Это, чтоб хороший хозяин был и на людей не гавкал... Такого, с размаху, и не сыщешь, - рассудила Таня Белкова.

- На вас, вертихвосток, не гавкнешь, на шею сядете, - сказал ее, подвыпивший, муж.

- Я тебе дома сяду! - пообещала, полуобернувшись к задним рядам, Таня.

- Вот, видите? И как с такой сатаной в юбке сладить? - картинно развел руками Петр. Трезвый он не позволял себе такого.

- Я сатана? - взорвалась, побагровев от прилива гнева, его жена.

Колхозники заволновались, заулюлюкали, предвкушая представление

- Погодите! - поспешно прокричал парторг, перекрывая шум. - Предлагайте кандидатуры.

- Есть тут один на примете, - встал дед Михей и протискался к проходу. - Геройски воевал. И справедлив, худого слова от ево не услышишь. Голова не мякиной набита, как у некоторых. Мозговитый, хотя и всего тридцать годов набрал!

- Кто таков? - спросили из задних рядов.

- Тот, кто учился в Москве, а потом в ентом, зверином...

- Техникуме, - подсказал агроном.

- Ага! Я об том и говорю. Вот...

- Степан Безуглов, выходит, - разочарованно произнес Белков. - Так он не наш - из заповедника.

- Как не наш? - заволновался дед Михей. - А кто уже вторую страду нам помогает? Кто прошлым летом чуть не сгорел, когда лес заполыхал? Ты? Нет. Ты в эту пору с жинкой на печи валандался.

- На кой ляд мне летом печь. Кровати, что ль, мало?

Люди в зале оживились.

- Ну, Петруха, отчебучил!.. Михей же так, для красного словца. А ты всурьез...

- Пусть не чепляется, репей! За снохой лучше следит, - отбивался Белков.

- Товарищи! - крикнул, перекрывая шум, Лузгин. - Давайте говорить по существу вопроса!

- Верно, дед говорит!.. Это так!..

- Кто имеет слово? - Виктор Павлович старался перевести разговор в цивилизованное русло.

А агроном звякнул карандашом по графину.

Поднялся Терентий Сухотин, инвалид, лишившийся в войну ступни. Поэтому он и сидел сбоку от первого ряда на отдельном табурете. Сухотин, держась за костыли, убежденно произнес:

- Степан хоть и егерь, но наш, из мужиков. И руки к месту выросли, не из задницы, как у Гриньки: сам может любую заковыристую технику разобрать и собрать...

Но зал еще жил словесной перепалкой.

- Вот бы Белкова выбрать, - раздался смешливый голос. - Ему и председательствовать-то не в чем будет: портки на печи истер.

- Ха-ха... Он только Танькой командовать может... Наоборот - она им. Это еще надо проверить, кто из них мужик, кто баба! - изощрялись остряки.

- Чё, Василь, думаешь и на кровати она всегда сверху? Не он, а она его!.. У-у-у... Уморил...

Агроном напрасно колотил карандашом по графину.

- Кто сверху? - взъярилась Таня.

Она вскочила, подперла кулаки в крутые бедра, грозно выгнула смоляные брови и пригрозила:

- Я и тебя, Васька, сивого мерина, оседлаю!… Черт рыжий, помнишь, как меня пытался намедни в проулке прижать, а я тебе в глаз засветила?

-Кобель! – взвилась Галина, жена Василия, и зажестикулировала, обращаясь к публике. – Приходит в избу, отродье рыжее, грит: на кол наскочил!

Собрание грохнуло.

- Вот так кол!.. Рыжие – все бесстыжие… Не, Васька явно с дыркой в калгане: нашел кого зажимать! Во, дурень!.. Танька и мужеские причандалы начисто оторвет! Хо-хо!.. Отчекрыжит их под самый корень!..

- Граждане, постойте, не превращайте ответственное мероприятие в натуральный балаган! - закричал Лузгин.

А агроном яростно застучал карандашом по графину и простужено прохрипел:

- Товарищи! Ти-хо!

Но колхозникам надо было не просто выговориться, но и побалагурить. В нехитром деревенском бытие собрание – одна из действенных форм общения, недаром, женская часть Вертлугов всегда приходит на него принаряженной. Да и мужики являются в клуб при фронтовых наградах, в наутюженных костюмах и начищенных до блеска сапогах. И, хотя они куражатся перед женами, мол, чё мне прихорашиваться, не баба, однако, на любое собрание шли, как на праздник. Тем более было интересно присутствовать на «ответственном мероприятии», что там всегда экспромтом разыгрывалось небольшое, но дающее пищу для последующих разговоров, представление.

Вот и сегодня вертлугинские не обманулись в своих ожиданиях.

После того, как присутствующие немного успокоились, из дверей прозвучал женский голос:

- Не пора ли переходить к голосованию?

- А! Маргарита Петровна! – обрадовался парторг и предложил. – Проходите, садитесь в президиум.

- Ничего, я здесь, среди народа сяду.

Пахомовой предоставили место с края заднего ряда. Собственно, приезд обкомовского завсектором ожидался. Ни одно важное колхозное мероприятие не проводилось без присутствия представителя «сверху», обычно из района. Маргарита Петровна еще с утра позвонила парторгу артели и пообещала прибыть к началу собрания. Да, видать, задержалась в дороге. Но Пахомовой в Вертлугах всегда рады…

Лузгин громко проговорил:

- Есть другие кандидатуры, кроме, предложенной Михеем Спиридоновичем? Нет?.. Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы выбрать Безуглова Степана Алексеевича председателем нашего колхоза «Заветы Ильича», прошу поднять руки.

И он радостно обернулся к агроному.

- Пиши! Единогласно!

- Лексеич! Поздравляю!.. Магарыч, Степан, выставить не забудь! - раздались голоса сидящих рядом людей.

- Березовый сок по весне, точно обещаю, - отшутился новый председатель колхоза и встал, пожимая протянутые со всех сторон к нему руки.

- Ты этих, подхалюг мордастых, что зад Гриньке лизали, поскорей убери: совсем от них житья нету.

- Непременно это сделаю, Михалыч, - пообещал Безуглов и, неожиданно предложил народу. - Я думаю, Татьяну Белкову бригадиром поставить.

Зал притих, переваривая сказанное Степаном. Но тут раздался растерянно-надрывный голос Петра:

- Ты, что, Лексеич, окстись. Мне тогда и вовсе от нее прохода не будет.

- Наоборот, натягается на поле, не до тебя ей будет, - сказал дед Михей, усмехаясь в седую бороду.

- Она двужильная, в воз запряги, вывезет, - обречено ответил Белков.

Татьяна не стала заводиться, только показала мужу кулак. Однако, чувствовалось, что она польщена предложением Безуглова и с неуемной энергией взялась бы за руководство бригадой. Это сразу же с большим удовлетворением отметил Степан.

Вскоре народ, оживленно переговариваясь, вышел из помещения. Мужики после долгого сидения закурили. Бабы, разбившись на группы, потянулись к избам, но не спеша, смакуя все подробности только что прошедшего собрания. Люба шла домой со свекровью. Когда они миновали стайку пожилых баб, среди которых громко разглагольствовала Макариха, Клавдия и ее невестка услышали завистливый говор самогонщицы:

- Председательша, и маманя Колдуна. Уж теперь и вовсе заживут…

Люба хотела огрызнуться, мол, чем родственники Степана и ранее отличались от остальных вертлугинских, всем тяжело в лихолетье пришлось. Но Клавдия одернула ее за руку, шепнула:

- Молчи… На чужой роток не накинешь платок.

«Председательша и маманя» поспешили свернуть за сельпо.

В клубе остались Безуглов, парторг, агроном и представитель обкома. Маргарита Петровна от души поздравила Степана и пожелала, чтобы колхоз, отныне возглавляемый им, непременно в скором времени вышел в передовики.

- Вы, Маргарита Петровна, загадываете слишком уж быстро: я еще и приступить к делу не успел, - ответил на ее тираду председатель правления колхоза «Заветы Ильича».

- На Таню Белкову ты, однако, глаз положил, взял ее, вижу, на заметку по части бригадирства, и правильно: ушлая бабенка, многих мужиков запросто в работе за пояс заткнет, - засмеялся Виктор Павлович.

- Это молодая женщина, что так бойко дискутировала? – спросила «высокая» гостья.

- Она самая, - пробасил агроном, протирая носовым платком запотевшие стекла очков.

Ему и парторгу, естественно, хотелось бы как-то отметить результат собрания, посидеть в чисто мужской компании. Но было понятно, что сегодня это не выйдет. Безуглов шепнул Лузгину:

- Завтра соберемся…

Агроном, большой любитель выпить на дармовщинку, вздохнул, собрал со стола президиума свои бумаги в потертый кожаный портфель и вышел, горестно покачивая головой. А Маргарита Петровна подошла к парторгу и начала расспрашивать его об отношении райкома к наскокам комиссии на заповедник.

- Ты, Виктор Павлович, подай свои соображения прямо в область. Сам первый секретарь просил меня передать тебе его просьбу об этом.

- Сделаем, Маргарита Петровна. Я уже в Диброво отписал решение партъячейки: мы не намерены давать в обиду руководство предприятия, всегда идущего навстречу нуждам колхоза. Вот и Степу Ярыгин без всяких проволочек отпустил.

- Вы где на ночь останавливаетесь? - спросил Безуглов бывшую свою соученицу, запирая дверь клуба: Люба оставила мужу ключ.

- Еще не знаю. Шофер у свояка заночует. И меня туда на постой звал…

- Мы вас от себя не отпустим! – сказал Лузгин и прогремел деревяшкой-протезом по ступеням крыльца. - Можно и ко мне пойти, Нина рада будет.

- Нет уж, Виктор Павлович! И в моей избе есть, кому радоваться: мама давно уже рыбный пирог испекла!

- Ну, если пирог… тогда, до завтра. - Парторг поковылял в противоположную сторону.

- До свидания! - крикнула Пахомова. - Я утром в правление забегу, обговорим проблемы колхоза подробнее.

Когда представитель обкома и председатель колхоза вышли из здания, они вновь начали обращаться друг к другу на «ты».

- Степа, я так благодарна тебе!

- За предоставленный кров?

- Не смейся! Ты знаешь о чем, вернее, о ком я говорю.

. -Что, Николаю полегчало?

- Ходит! Ну, Степа, у меня в доме радость. Твое первобытное умение сделало почти невозможное. Коля просил передать тебе огромное «спасибо». И я к нему присоединяюсь.

- Медовый месяц у вас начался? А? Подружка давняя? - Степан летом был в областном центре и провел сеанс лечения мужа Пахомовой. Делал подобное он в исключительных случаях, когда ему давалось разрешение на это.

- Скажешь такое, - засмущалась Рита. Она высунула язык, хорошо видный в свете луны, и хихикнула. - Ты тоже новобрачный!

- Счет: один-один, - констатировал Безуглов и все-таки не удержался, вновь подпустил шпильку. - Тебе явно на пользу пошло выздоровление мужа: помолодела, похорошела.

- Опять ты, противный Колдун, за свое… - сказала она, демонстративно отстраняясь. Потом рассмеялась. - А я, что? Не женщина?

- Еще какая! Наверно, там, в твоем секторе, у мужиков при виде тебя слюни текут.

- Приставали не раз, - вздохнув, ответила Рита. - Только я отшивала всех. И, вот, дождалась…

- Счастья вам, - тихо произнес Степан.

- Спасибо, - откликнулась Пахомова.

- И тебе спасибо, Рита, за хлопоты о заповеднике, да и вообще…

- Кое-что, Степа, удалось провернуть. Отстанут волки.

Так они, разговаривая, и пришли в избу к Безугловым.

Егор с Феоной всей семьей вечеряли.

- Эк, как Степа взлетел, - сказала, разрезая каравай хлеба, Феона и предложила мужу. - Может он и тебя к себе перетянет.

- Нет, не буду скакать с места на место. Да и в заповеднике вольготнее: государственное предприятие, все-таки.

- А со зверями, как?

- И звери - хорошо. Они, подчас, лучше иных людей. И оберегать их – мое призвание. Да и техника в заповеднике имеется.

- А нас тятя уже два раза катал! – похвастался Петруха.

- И даже разрешил за рычаги подержаться! – подхватил Николка.

- Балует он вас, - сказала Феона, наполняясь гордостью за мужа, и радуясь, глядя в счастливые лица Егора и детей.

Чего еще больше надо бабе?

Безуглов получил от Гордеева печать и ревизионную справку о финансовой деятельности, где отображены мелкие грешки, на которые можно и не обращать внимание. Главные показатели были провалены, и по этому поводу состоялось заседание правления. В принципе, улучшения любых производственных показателей можно добиться лишь коренной реорганизацией труда, отношения к нему. «Хлеб всему голова» - эта заповедь истинна для каждого крестьянина. Но хлебороб не любит, когда рядом с ним кто-то относится к труду без должной отдачи. Это очень расхолаживает, тем более, что люди работают в особой, совместной формации - в колхозе!

Для начала председатель артели крепко перевел «пристебаев», которые брали в основном криком и руганью, в разряд рядовых колхозников. Гордеева, как немного грамотного, Безуглов утвердил счетоводом, освободив от этой должности откровенного пьянчужку.

Уже через день после собрания Степан под вечер зашел к Белковым.

Таня встретила его притихшая, явно понимая, что не зря новый председатель колхоза явился к ней.

- А где Петр? - спросил Безуглов.

- Пошел к куму помочь кабана зарезать. Обещался прийти тверезым.

- Таня, я, в общем-то, к тебе.

- Завсегда вам рады, Степан Лексеич. Да вы садитесь, - церемонно ответила Белкова, придвигая гостю табурет.

- Пожалуй, сяду, разговор будет серьезный, - сказал Безуглов.

Он сел, начал разглядывать семейные фотографии, что висели на стене: в решении важных деревенских вопросов требовалась степенность.

Дети тихо скреблись, подглядывая в узкую щель дверного проема, пока мать не шуганула их:

- Цыть, пострелы! Чтоб я вас и не слышала!

И метнулась к печи.

- Может самовар взогреть?

- Постой, Татьяна Георгиевна, - остановил ее Степан и шутливо продолжил. - Садись рядком, поговорим ладком.

Белкова села на лавку, напряженно выгнув спину. Гость не стал томить ее и высказал напрямую:

- Принимай бригаду, Татьяна Георгиевна.

- Как, принимать? – растерялась Белкова, хотя и понимала, что именно для этого предложения и явился свежеиспеченный председатель колхоза в неурочное время. Правда, одно дело предполагать…

- Ты, Танюша, женщина видная, деловая, вон в доме как всё блестит.

- Да, но бригада…

- Ну, и что? Марья Скокова председателем была до своей болезни, и ничего. Говорят, намного лучше Гордеева у нее получалось.

- Так, то – в войну. А счас мужики есть.

- Ты звеньевой работала?

- Работала.

- Справлялась?

- На доске почета в районе висела!

- А теперь, как лучший бригадир, на всю область, уверен, прогремишь. Смотришь, через пару лет и орден обмоем.

Таня нервно хихикнула:

- Рассмешили, Степан Лексеич. Орден…

- Чего бы и нет. Ты боевая, смышленая. Да и на курсы животноводов зимой пошлем в Диброво, знаний больше приобрести. Короче, согласна?

- Ой, Степан Лексеич, ты меня всю покорежил.

- Покорежил? - засмеялся председатель колхоза. - Да я до тебя и пальцем не коснулся.

- Меня кто тронет, враз заработает! - горделиво повела плечами Таня и вновь напустилась на детей, вскочив с лавки. - Опять вы за свое, варнаки!

Она оттягивала ответ, зная его. Да и нельзя просто так, с бухты-барахты, брякнуть о затаенном. Белкова схватила веник, пошоркала им по полу. Татьяна больше изображала, что подметает - всё у нее в горнице светилось особой чистотой, присущей человеку с требовательной, склонной к аккуратизму, жилкой.

Наконец-то она отбросила веник и выдохнула:

- Согласна!

- Завтра утром жду тебя в правлении на наряде, - сказал, поднимаясь, Безуглов.

- Как завтра? - вытаращила глаза Таня.

- А чего тянуть? С утра и начнешь, - произнес Степан, довольный, что дело разрешилось.

Тут, тяжело топая сапогами, в горницу ввалился Петр.

- Я, Таня, мясца принес!.. - радостно начал он и осекся, увидев Безуглова. Поздравь жену, Петр Митрофанович, - сказал председатель колхоза.

- С чем? - растерянно спросил Белков, опуская с плеча на пол мешок.

- Татьяна Георгиевна отныне твой начальник. Уверен, бригада прогремит, прославится!

- Ты! - выпучил глаза Петр. - Ты у меня начальник?

- Да! - сурово ответила жена. - И ты отныне будешь, как вострый штык, нацеленный в злого врага?

- Это как понять?

- А вот так: мне надобно, чтоб не только другие в бригаде хорошо трудились, но и чтоб собственный муж не волынил.

- Вполне разумно, - похвалил Безуглов рвение нового бригадира и поспешил ретироваться. Он понимал, что после его ухода между супругами начнется откровенный и серьезный разговор.

- Таня, давай глянем, че нам кум послал, сразу же после ухода Степана засуетился Петр и начал развязывать принесенный им мешок. - И, заметь, - добавил он. - Нынче ни в одном глазу…

- Еще бы, - усмехнулась Белкова. - Осмелился б ты нарушить мой приказ: в оба глаза заработал бы!

- В горницу заскочили дети, залопотали, загомонили: - Мамка, а че Колдун у нас делал?.. Он и взаправду в черную кошку может оборотиться?… Вблизи он не так уж страшон… Скажешь! Глазищи-то, как блюдца!

- Сладу с вами нету, - тихо вымолвила Татьяна.

Чувствовалось по всему, что она находится под глубоким впечатлением от предложения Безуглова.

И Петр, не зная как и реагировать на столь неожиданное для него известие, начал хлопотать над свининой. Недаром злые языки утверждали, что именно Белков готовит на всю семью, а не Татьяна. Просто, иногда, чтобы отвлечься от бьющей через край энергии жены, он частенько занимался по хозяйству. Тогда и энергия эта миновала Петра и направлялась женой на стирку, уборку комнат или еще на что-либо.

В дверь сильно постучали.

- Кого это еще принесла нелегкая? – сказала Таня, вставая с лавки.

Она вернулась с Макарихой.

- Вот напасть, Танюша, - заворковала бабка, - все иголки порастеряла. Кожух распоролся, а на носу холода.

- Тебе, какую? Цыганку?

- Не, чуток поменьше.

Белкова достала из комода жестяную банку из-под леденцов «Монпасье» и протянула самогонщице иголку.

- Эта подойдет?

- Она самая, в аккурат! - обрадовалась бабка. Она, зная крутой нрав Белковой, и не надеялась на столь любезный прием.

Неписаный деревенский этикет требовал если не безусловного почтения к любому гостю, то, по крайней мере, минимума терпимости. Татьяна не всегда соблюдала эти правила, особенно, когда была не в настроении. А сегодня настроение у нее особенное. И Макариха, сразу же его учуяв, постаралась выжать максимум возможности из своего визита.

- Гляжу, никак Степан, наш новый председатель к вам заскакивал, - начала она, как бы, между прочим, зондаж.

- Был Безуглов, ну и что? - вяло ответила Белкова.

«Клюнула рыбка!..» - радостно отметила Макариха и немного постаралась усыпить бдительность хозяйки, прежде чем сделать второй шажок.

- Ой, Танечка, у тебя луковки не найдется? Завтра к борщу придет сватья с внучкой.

- Петя! - крикнула Татьяна. - Принеси Андреевне луковицу!

- Счас, - откликнулся Белков.

То, что его жена назвала ее, Макариху, уважительно - Андреевной - очень хороший знак. И бабка, уже готовая язвительно заметить: «Тут, я вижу, мужик на побегушках», чуть ли не натурально прикусила язык. Она, проанализировав, чего это всегда столь шустрая Танька сегодня не куксится, сидит разомлевшая, явно витая в облаках, как засватанная.. И Макариха сделала довольно меткий ход:

- Сказывают, тебя Степушка в начальство выдвинул.

- Ну и че? Я, думаешь, с бригадой не справлюсь? - резко парировала Белкова и осеклась: «Надо же, сама сболтнула…»

А Макариха, получив подтверждение своего предположения, сразу засобиралась, выхватила из руки Петра луковицу:

- Мне пора. Спасибочки, Таня и Петруша.

Она даже расшаркалась толстыми ногами, как бы выражая всем своим обликом необыкновенную признательность за иголку и луковицу, словно это были воистину бесценные дары.

Наконец-то она вышла, и Татьяна проговорила с натугой:

- Проболталась я, Петя. Эта старая партизанка сразу же ущучила что к чему. Счас по всей деревне раззвонит, мол, Таня Белкова бахвалилась…

«Переживает! Какая она у меня все-таки душевная баба», - подумал Петр о жене с необыкновенной теплотой.

А вслух сказал:

- Колдун зря слов на ветер не бросает. Считай, что ты уже при должности. И не боись, справишься, да и я, ежели надобно, подмогну.

Таня вскинула голову.

- Обещаешь, Петька, что отныне станешь как вол на работе упиратьтся?

- Обещаю. Но ты, Таня, уже как взаправская бригадирша заговорила, - позволил себе немного надуться Белков.

- Испужался, да? - по-девичьи озорным и чистым голосом спросила жена, обняла мужа, села рядом с ним и добавила: - Я тебя никому в обиду не дам.

Петр даже опешил от ее неожиданной ласки, но тут же пришел в себя и полез к Тане за пазуху.

- Люб ты мне, люб… - горячо зашептала Белкова, но отстранилась от мужа: совсем некстати вновь в горницу ввалились дети.

- Кыш, недоделки! - напустилась на них мать. - Совсем никакого спасу от вас нету!

- Мамка, Семка дерется, - нисколько не боясь ее, заканючила Светка.

Таня встала с лавки, одернула блузку и принялась вытирать дочери сопливый нос.

А Петр остался сидеть, размышляя о том, что, в общем, жена права. Действительно, разве можно мужу будущей знаменитости прокатываться по жизни валиком? Надо быть достойным Тани. Только почему - Тани? Можно и самому приложить к делу руки - вот они, есть! И голова имеется на плечах, не шарабан какой-то! На войне Белков связистом был, и не простым, дивизионным, на специальных курсах учился! В действующую армию, правда, попал уже перед самым концом войны. Однако, не тыловик, как некоторые, вон, и медаль заслужена. Хотя и одна, да награда! На люди с ней не стыдно выйти. Тут уж никто особо бывшего фронтовика не упрекнет, мол, тобой командует. Нет, это он, Петр, сам подчиняется, только попробуй кому что доказать. А, вообще, с Таней жить можно. Иной раз сама полезет, да такое устроит в постели, только диву можно дивиться: огонь-баба, кипяток!.. Знали бы, шептуны, что за подобные минуты можно и командование мужем простить. Пущай командует, однако, сама только сейчас первая обняла. За ней это, основное бабье дело, не заржавеет!..

А Макариха тем временем рыскала по избам, несмотря на поздний час, передавала новость.

Наутро уже все Вертлуги знали о кадровом назначении нового председателя колхоза. И Белкову встречали по дороге в правление с почтительным поклоном:

- Доброго вам, утречка, Татьяна Георгиевна.

Таня отвечала рассеяно. Все ее помыслы были уже в бригаде, хотя и сомнения брали: а вдруг Безуглов передумал, и ее ожидает, как самозванку, неминуемый позор?

Однако Степан встретил ее с необыкновенным вниманием. Он вышел из-за стола и представил нового бригадира животноводу, агроному и парторгу. Он даже произнес по такому случаю небольшую речь, в которой выразил уверенность, что Белкова оправдает надежды, и ее бригада добьется крупных успехов.

Таня выглядела неловко. Шутка ли, и взаправду, она - всамделишный бригадир!

И поэтому она, несколько раз прокашлявшись, выдавила из себя в ответ на поздравления и пожелания:

- Да… постараюсь… ага…

А тут еще масла в огонь подлил Лузгин.

- И в партию тебя примем. Ударницы нам просто необходимы, - весело сказал он.

Но Белковой было не до веселья.

- Меня? В партию? - переспросила она. - Там в основном мужики.

- И женщины есть. Даже плохо, что их мало.

- Коль надо, я не против! - выпалила Белкова и горделиво повела плечами, мол, и с этим справлюсь.

Мужчины развеселились.

- Сильна… - восхищенно произнес животновод. - Ей и партия по плечу!

- А я не хуже других, - ответила ему Татьяна и обратилась к Безуглову. – Давай, председатель, задание, и начнем, делу - время!..

Но Степан вытащил из ящика стола бумагу, потряс ей и сказал:

- Танюша, ты поедешь в район.

- Че я там не видала? - Белкова сдвинула тонкие смоляные брови.

- Учиться будешь на курсах. Помнишь, вчера мы с тобой об этом разговаривали? Всего-то один месяц.

- А дети? Да и все хозяйство на мне…

- У тебя Петр есть, он справится. Да и свекровь за малышами сможет присмотреть, - парировал возражение Татьяны Степан.

- Ты своего мужика вышколила, точнее, выдрессировала, - рассмеялся, было, агроном. Но председатель колхоза так свирепо глянул на него, что тот осекся и виновато вобрал в плечи лысоватую голову.

- Еще кто шуточку отпустит… - сурово, с явной угрозой в голосе, произнес Безуглов: стоило сразу же оборвать любые насмешки в адрес женщины.

И Татьяна благодарно взглянула на него и деловито спросила:

- Когда ехать-то?

- Завтра. А сейчас иди, собирайся.

Белкова выпорхнула из правления, как на крыльях. Действительно, стоит грамотешки набраться, а не просто указания колхозного животновода выполнять. А Петр -помощник, чтобы она, Таня, без него делала?

ГЛАВА 15

Между тем, руководить хозяйством для Безуглова оказалось не так уж просто, хотя за плечами была война, целый взвод, за судьбу которого он отвечал своей головой. Прежде всего, Степан решил срочно осуществить давний его Ярыгина проект: провести в Вертлуги свет. Николай Яковлевич еще летом отослал в областной комитет партии обоснование: без электричества о научной работе заповедника не могло быть и речи. Промышленный отдел комитета наконец-то изыскал возможность первоочередной электрификации деревни. Правда, «промышленники» предупредили, чтобы, в основном, в Вертлугах полагались на собственные ресурсы. Послевоенное восстановление народного хозяйства не позволяло распыление сил на «не очень значительные объекты». Но в полученной Ярыгиным бумаге говорилось о том, что произвести наладку оборудования деревне помогут.

Безуглов вместе со своим бывшим начальником съездили в Диброво, где, в отделе комплектации утрясли все документы и получили проволоку, изоляторы и четыре больших картонные коробки с электролампами.

- Действуй, комвзвода, - сказал Николай Яковлевич, когда содержимое грузовика было перенесено в складское помещение при правлении. - Я Климова вам в помощь дам. Да и сам помогу, совсем уже деревенским стал. Кто бы мог ранее подумать: Ярыгин и такая глушь. В университете мне пророчили большое и светлое будущее.

- Оно теперь обязательно будет хотя бы светлым, командир, - шутливо откликнулся Степан, указывая рукой на привезенное богатство.

Гордеев принял по описи «богатство», и фронтовые друзья зашагали по вечерней деревне.

- Жаль, ты сейчас женатик, - улыбнулся Ярыгин. - А то бы посидели у меня, поговорили, как раньше.

- Мне-то можно к вам прийти. Да вот Лидия Васильевна подобные мероприятия не особенно жалует.

- Женщины - особый народ. Что они понимают в мятущейся мужской душе?

- Понимают, Николай Васильевич. И именно от этого их понимания Россия пока еще окончательно не деградировала. Вся ее жизнь зиждется на женщине, причем не только в процессе деторождения, но и в нравственном аспекте.

- Ты сейчас скажешь: «Женщина тоньше, чувствительней мужчины».

- А это именно так. Вот и Лидия Васильевна не просто оберегает тебя, комбат, от пагубного пристрастия, но бережет твое здоровье.

- И ты, Брут!.. - выдавил Ярыгин, которому хотелось посидеть за бутылочкой со своим лучшим другом и, шутя, добавил. - Ты, Степа, дамский угодник.

- Что делать? Таков, какой есть, - развел руки Безуглов.

- Ты, вижу, председатель колхоза, своему предшественнику доверяешь.

- Григорий Гордеев больше не опасен. Да и не имею я никакого права отлучать кого-либо от общественно-полезной деятельности. Он, в общем-то, грамотен, что немаловажно.

- Ага. Степан Безуглов - некий всепрощающий мини-Христос…

- Не кощунствуй, Николай Яковлевич. И без меня есть, кому карать. Только

разве репрессивными методами добьешься многого?

- Ты прав. Вот еще один аргумент, почему я отсиживаюсь здесь, в Вертлугах.

- Ты не отсиживаешься, Отец. Ты – собиратель!

- Не перехваливай меня, командир взвода. Впрочем, мы еще с тобой повоюем! - сказал Николай Яковлевич и добавил проникновенно. - Я рад, что ты, Степа, не забыл мое фронтовое прозвище.

- Разве такое забывается? Мы и здесь вместе, хотя я ушел на иную работу.

- Она очень важна людям, поэтому я тебя и отпустил из заповедника. Хотя, признаюсь, мне нелегко было сделать это. Ну, я пошел к себе.

Ярыгин подал Безуглову руку. Не успел председатель колхоза свернуть на боковую улицу, как Николай Яковлевич охнул:

- Моя!.. Пенелопа!..

Степан увидел Лидию Васильевну, стоящую на крыльце дома-пристройки к зданию, где размещалась административно-научная часть заповедника.

- Ждет!.. - проникновенно прошептал директор и быстро зашагал навстречу жене.

****

Весть о том, что в Вертлугах будет электрическое освещение, взволновало всех жителей деревни. Не одна ребятня, но и взрослые ходили глазеть, как устанавливались в ямы, ошкуренные и пропитанные креозотом столбы, к которым крепились кронштейны и приделывались фарфоровые изоляторы. Руководил этой работой Белков, который был необыкновенно горд доверием, оказанным ему. Он приходил домой поздно, успевал покормить детей и тут же валился спать, чтобы на следующий день начать все сначала.

Параллельно велось и обустройство самой электростанции, монтируемой в разгромленной в свое время барской усадьбе. Стены флигеля отремонтировали, вставили стекла и подновили крышу. Здесь командовал Егор. Под его руководством на бетонный фундамент установили двигатель, соединили его муфтой с генератором и долго бились, центруя их. Наконец-то центровка удалась, что и подтвердил прибывший из Диброво специалист инженер-электрик.

От любопытных не было отбоя. В дверь лезли, шныряли взглядами, давали советы, причем, порой, такие, что Климову приходилось осыпать некоторых советчиков незлобным, но затейливым матерком, подцепленным в лагере. Иные мужики прямо-таки норовили нарваться на столь изощренный мат, которого в Вертлугах и его окрестностях и за деньги не услышать, а тут ­– бесплатный цирк…

Егор, перепачканный мазутом и машинным маслом с ног до головы, просиживал с Белковым, Безугловым и Ярыгиным в здании электростанции до поздней ночи. Лузгин в этих бдениях участвовал, как говорил сам парторг, в качестве «вдохновляющей силы». Правда, его «вдохновение» больше сводилось к летучкам, на которых читались, пока еще при свете керосиновой лампы, свежие газеты и коротко обсуждался «текущий международный момент». Но именно Виктор Павлович принес, ковыляя на протезе-деревяшке, свой, самый огромный в деревне, двухведерный самовар. И большей частью находился при этом, столь полезном, «для нутряного сугрева», устройстве. Иногда парторг, ввиду его неспособности к технике, как горестно отмечал сам Лузгин, использовался в экстренных случаях «на подхвате».

Петр выполнял поставленную ему задачу по установке электролинии, и теперь, ввиду чрезвычайной обстановки, за детьми и хозяйством присматривала его теща, Евдокия. Теща тоже отличалась крутым нравом. Но вдруг подобрела к зятю, зауважала его и даже написала дочке в Диброво: «Твой Петр ушлым оказался, настоящим мастером – свет людям дает…» И от Тани однажды пришел ласковое и теплое послание: «Люблю, скучаю, голубь мой…» Эти слова: «голубь мой…» потрясли Белкова. Он так расчувствовался после чтения любвеобильного письма жены, что долго сидел на лавке, безучастный ко всему окружающему. И даже его любимица Светка никак не могла быстро вернуть отца к действительности. Она долго тормошила его за рукав рубахи и плаксиво жаловалась: «Тятя, Семка мою куклу сломал…»

В избе Безугловых наконец-то воцарилось равновесие. В эти дни даже Люба сбросила с себя былую отстраненность от жизни деревни. Она вдруг принялась за работу с удвоенной энергией. Период неопределенности, связанной с незаконностью отношений со Степаном, миновал. Отныне никто не упрекнет их, мол, сожительствуют - и ухмыльнется при этом! И в супружеских отношениях проглядывается гармония, когда пик пылкости и чувственности, обычно свойственный молодоженам, пройден. Вместо него - ровность, подчеркнутая забота друг о друге.

Работа как бы ставила Любу в относительно равное положение с мужем: она при деле, выполняемом с рвением, как и положено жене, столь значительного по деревенским меркам, человека. За время «законного супружества» она поняла наконец-то, что такое жертвенность на живом, наглядном примере. То, что она читала когда-то в Евангелиях и слышала от Никодима, коснулось и ее…

Но одно сильно заботило Любу и Степана: Надя все больше и больше замыкалась в себе. Она не перебралась с матерью к Клавдии и Степану, а переехала в школьную пристройку-общежитие, где проживали холостячки-учителя. И при встрече с матерью здоровалась ровно и холодно, как с любым другим, неблизким человеком. Как ни старалась Люба поговорить с ней по душам, все было тщетно. И это была еще одна причина, по которой Люба до позднего вечера занималась в драмкружке. В подготавливаемом спектакле были задействованы все учительницы кроме ее, Любы, собственной дочери.

Степан тоже переживал за падчерицу. Он знал, что Надя беременна и, причем, именно от него: таковы последствия той самой, смутно вспоминаемой им, ночи. Деревня не город, и здесь быстро все тайное становится явным. Вот и совсем недавно случился неприятный разговор.

Кто-то из мужиков, наблюдая за пропиткой столба линии электропередачи, полюбопытствовал:

- Это что за мазута такая, вонючая?

Петр Белков важно ответил:

- Темнота!.. Креозот не знает!.. Теперь дерево гнить в земле не будет, понятно?

А Ломов-младший, посмотрев искоса на председателя колхоза, добавил с нажимом:

- А наш деготь тоже неплох. Им можно не только столбы, но и ворота мазать. -И, не скрывая ненависти к Степану, продолжил в наступившей тишине. - Ежели ворот нет, то и двери можно разукрасить. Бломба у девки сломана, хвакт!

Безуглов похолодел: Ломов, его давний недруг, явно намекал на Надежду - в последнее время учительница жила не в избе, окруженной забором с воротами. А обычай мазать ворота дегтем, там, где жили "опозоренные" девушки, практиковался в Вертлугах.

Но Белков сурово прикрикнул на Ефима:

- Ты, ври, да не заговаривайся! Я твоей широкой хари не побоюсь, огрею, чем попадя!

И Егор Климов придвинулся на помощь Петру с увесистым гаечным ключом в руке.

- Смотри, Фимка, заимеешь неприятность!

- Это, какую? - переспросил Ломов.

- На свою верзуху!.. Мы ее тебе враз порвем фашистским знаком! - пообещал Егор.

- Я, чё? - заозирался Ефим, видя, как его окружают, вместо поддержки, мужики и резво рванул по пыльной дороге. - Придурки малохольные, особенно вон тот, отсидок!

- Ах ты, фраер скособоченный! - рассвирепел Климов, потрясая ключом. - Счас узнаешь отсидка! Дрисни, падла, скорей отсюда, чтоб твоя, в мать, поганая физия здесь не мельтешила!.. Сто черствых паек в твое сурло! Курва, ссученная, век свободы не видать!..

Ломов ускорил шаг, а Степан, когда Егор выдохся, тихо произнес,

- Спасибо, друзья.

И ушел.

Вечером он рассказал об этой стычке Любе, конечно, без некоторых специфичных слов и эпитетов Климова.

- Ой, что будет, Степушка? - испугалась жена.

- Ничего. Ефим побоится что-либо предпринять, получив такую мощную отповедь. Но стоит Надежду куда-нибудь отправить задолго до срока.

- К моей маме в Малявино?

- Нет. Там тоже деревня со своими правилами, основанными на неприятии внебрачных связей, а тем более беременности.

- Они жестоки, эти правила! - Люба сидела на кровати с распущенными волосами и казалась, в свете луны за окном, гневной богиней мщения.

Степан поцеловал ее в плечо, слегка прикоснувшись губами, и сказал, цитируя одно из самых основных положений римского права:

- Суров закон, но это закон.

- Ты так спокоен! - упрекнула его жена. - Дочь-то не твоя… - И осеклась. - Прости, это я не со зла, а оттого, что переживаю за Наденьку.

- Я тоже обеспокоен и разговаривал по телефону о данной проблеме с Ритой и Софьей Григорьевной: они должны согласовать с районным начальством, чтобы Надю отпустили из школы. Ты же прекрасно знаешь, что после начала учебного года это крайне нелегко сделать.

- И куда же Надюша уедет?

- К Рите под крыло: референтом в ее сектор. Там пригодится ее знание английского и французского языков.

- Да, недаром я ней в свое время так много занималась ими. А жить где она будет?

- Поначалу у свекрови Пахомовой, а затем, если захочет, в общежитие переедет.

- Хорошо, - согласилась жена.

Так уж получалось, что все разговоры о дочери, о ее будущности, неразрывно связанной с беременностью, велись матерью вяло, как бы, между прочим. Хотя для Любы судьба Нади была, естественно, не безразличной, она никак не могла до конца простить собственную дочь. Степана она не обвиняла - был очень сильно болен - другое дело Надя. Как ни называй произошедшее тогда на зимовье: Нелепый Случай, Рок или Сама Судьба, суть оставалась неизменной: девушка изначально пыталась добиться расположения Степана. Пыталась, еще и как!.. Но где-то глубоко в подсознании Люба ощущала, что имела на то некое обоснование. Каждый человек ожидает, жаждет счастья, тем более, что Надя молода. Да, но зачем так, воровски?.. И, вдруг, словно полыхнуло озарение - Люба поняла, что ситуацию надо рассматривать и с положительной стороны. Именно дочь сможет дать Степану именно то, чем обделена она, его жена: отцовство, продолжение нелегкого дела Безугловых в последующих поколениях.

Личное тотчас отодвинулось на второй план. В сердце Никодимихи-старшей вошла радость за любимого человека. Она прильнула к груди мужа и тихо произнесла:

- Прости…

- За что, любовь моя?

- За все: за мое недомыслие, ревность, осуждение.

- Все перечисленное тобой присуще каждому человеку. Ты же сделала путь к его преодолению чрезвычайно коротким. И это меня больше всего радует. Ты, Любушка, научилась прощать, а данное качество души очень редко встречается у людей.

- Я ласки хочу, обычной, что ожидает каждая женщина, ложась в постель с собственным мужем, - прошептала на ухо Степану Люба. - И при этом не ощущать никакой вины.

- Ты ее получишь, ненаглядная. А про вину забудь навсегда.

Надя также не могла долго уснуть в эту ночь. Ребенок уже бился ножками внутри ее. Эти толчки отдавались в сознании одновременно тихой радостью и затаенной тревогой о будущем.

Ее напарницы, молодые учительницы, полные самых радужных планов о грядущем преобразовании подрастающего поколения "в свете решений ЦК партии", давно спали. Им снилась малышня, из которой непременно надо сделать достойных взрослых, тех, кто поможет стране не только "догнать и перегнать Америку", но и дать отпор проискам мирового империализма. Эти девчата из деревень района, окончившие педагогическое училище, были уверены и в собственной прекрасной судьбе. Однако, как правило, после окончания положенного срока кое-кто из них, подрастеряв былые идеалы, сумеет перебраться в Диброво. Другие же, преодолевая яростную конкуренцию местных невест, выйдут замуж за передовых трактористов и комбайнеров, которые, не найдя выхода своим силам и умению, будут регулярно напиваться и поколачивать своих благоверных. Но эти супружеские пары дадут Вертлугам идеологически выдержанное потомство, будущий костяк руководящих кадров в деревне. Некоторые из этих, обычно умных и честолюбивых детей, осядет, закончив высшие учебные заведения, во многих крупных городах страны, в том числе и в столице. Единицы же из учительниц, не обретя столь нужной к приходу критического возраста "половины", останутся здесь, в Вертлугах, навсегда. Другая часть неудачниц уедет в родные пенаты, чтобы и там скоротать жизнь в "вековухах". Из таковых, кстати, и получаются наилучшие воспитатели, те самые, что запоминаются ребенку навсегда. Эти, "вековухи", отдают всю себя чужим детям, видя в них подобие не родившихся своих…

Пока же Надю совершенно не затрагивали тематические вечера, проводимые в школе. А в драмкружок, куда и вовсе не хотелось идти, по причине излишней встречи с матерью. О беременности также пока не хотелось думать, оттягивая неизбежно связанные с ней волнения. Товарки приставали с всякими своими домыслами, насчет "романтической любви к столь видному человеку", о которой в Вертлугах вовсю ходили кривотолки. Надя отвечала им довольно сухо. Ее любовь к Степану уже не была сугубо персонифицированной, а перекинулась на будущего ребенка. Он - мальчик, не верить в этом деду Касьяну Надя и не пыталась - уже являлся плотью от ее плоти. Казалось, он понимал свою связь с будущей матерью и сигнализировал толчками ножек: "Жди меня…"

А срок подходил. И телефонный вызов Быстрицкой в район для будущей матери пришелся кстати. Софья Григорьевна при личной встрече рассказала Наде о предложении Маргариты Петровны, и молодая учительница была не прочь уехать в областной центр. И работа референта ей понравилась - можно будет совершенствоваться в знании иностранных языков, изучение которых очень нравилось. И она ответила:

- Да! Согласна!.. Вот только вещи дома соберу…

Действительно, что ожидало ее в Вертлугах? Грядущее осуждение деревней и "позор", ибо община не прощала таких прегрешений.

Но разве грех любить?..

"Ах, луна, луна, посвети, сестрица, в окошко милому…" - пришли на ум Наде слова старинной песни.

Нет, не было больше у нее милого! Всё, осталась она, Надя, одна… Только, почему, одна? Вот, получи, будущая мамаша еще один толчок от сынка…

*****

Ранним воскресным утром следующего дня председатель колхоза осторожно выскользнул из избы, ничего не сказав жене, которая продолжала нежиться в постели.

В начинающих редеть сумерках он свернул от калитки на основную дорогу, рассекающую надвое Вертлуги. Родная деревня уже не спала: бабы доили коров, мычащих благодарно, с чувством облегчения. Было довольно холодно. Из труб изб, в которых затопили печи, курились ровные, похожие на ватные, дымовые столбы. Лениво побрехивали собаки, изображали минимум активности, отрабатывая свой нелегкий хлеб - да и разве кому из них захочется просто так драть на холоде глотку? А петухи старались во всю. Вот прокукарекал ломовский пернатый запевала, немного с хрипотцой. Затем эту ритуальную песнь подхватил очень звонко, на высшей ноте, сухотинский петух. И начался, предшествующий началу зари, "благовест".

От калитки избы Климовых отделилась немного сутулая фигура, в которой Безуглов безошибочно признал Егора. Старший егерь в своей старой телогрейке - зековскую он в деревне после своего возвращения никогда не надевал - за спиной вещмешок, на плече старенькая "тулка".

Степан не стал окликать его, сразу же свернувшего в сторону от основной дороги. Он прошел по большаку до конца Вертлугов и вступил в перелесок, где сразу же стало довольно сумрачно. Безуглов миновал осинник с редкими вкраплениями маломерных елей, и вышел на открытый простор перед Кромой. Тут-то и появилась отчетливая малиновая полоска над горизонтом. И сразу же встрепенулся в великом нетерпении жаворонок, вспорхнув в высь неба, он радостно прочистил свое заспанное птичье горлышко первой пробной трелью. Продудел в прибрежной траве удод и, едва утих, как чуть поодаль раздался, занудливо-пронзительный в притаившейся тишине, скрип потревоженного кем-то, и недовольного этим, коростеля. Земля ждала великого действа: восхода солнца. Малиновая полоска расширилась, ярко заалела, и краешек светила показался над горизонтом. Казалось бы, ну, совсем чуть-чуть, но и этого было достаточно для всеобщего ликования природы от лицезрения животворящего диска.

Председатель колхоза пересек мост и вступил в березняк, перемежающийся густыми зарослями можжевельника. Затем пошел смешанник. Его Степан миновал с полностью прогнанными сумерками. Лучи взошедшего светила заглянули даже в этот, густой лес. Вскоре смешанник поредел - началось Коровье болото.

Когда-то, еще задолго до войны, сюда заскочила, спасаясь от медведя, корова. Она долго и жалобно мычала, подняв кверху печальную морду, пока навсегда не исчезла в трясине. Василий, хозяин коровы, наипервейший бедняк, глядя на нее, погружающуюся в зловонную тину - люди его еле оттуда оттащили. В ту же ночь он умер от горя, оставив сиротами пятерых детей, мал-мала меньше. Вот тогда и прозвали это болото Коровьим, пугая им вездесущую ребятню…

Степан не двинулся в обход, а по малозаметной тропке направился через чавкающую под резиновыми сапогами жижу. Ему захотелось в последний раз обойти бывший свой егерский участок.

Полыхающий рассвет преобразил мир яркими красками. Солнце нависло над краем болота, продираясь сквозь островок низкорослой березы. Островок ощетинился длинными тенями, и казалось, что огромный, седой еж с трудом пробирается по болоту к горделиво стоящему на пригорке сосновому бору.

Ноги Степана заметно устали, и ему вспомнилось другое болото – в Пинских лесах. Это было уже после ранения Отца, когда батальон принял новый командир. Безуглов понял, что с ним нельзя, как говорится, сварить кашу, и запросился в разведку, где у комвзвода-сапера были отличные связи.

В тот памятный поиск, когда группа дивизионных разведчиков взяла важного "языка", пришлось ночью пробираться в расположение своих через широкую ничейную полосу, которой являлась топь.

Шли по вешкам. Уже, казалось, до наших передовых позиций, вот-вот, рукой подать, как немцы поняли, что их "навестили" русские разведчики и начали обстреливать группу из минометов. Навсегда запомнился Степану противный вой мин и чавкающие разрывы, один из которых и накрыл двоих бойцов и командира. Смертельно раненый капитан прохрипел, склонившемуся над ним Безуглову:

- Немца донеси. Это приказ…

И закрыл глаза.

Степан остался один из поисковиков, двоих разведчиков группа потеряла еще раньше после неожиданной кинжальной очереди крупнокалиберного пулемета. Он взвалил на спину обмякшего, ставшего как бы бескостным, словно червяк, насмерть перепуганного "языка" и понес его, выполняя приказ.

…Капитан Гордиенко сам возглавил поиск, так как из штаба фронта давно уже требовали перед грядущим наступлением сведения об обстановке в полосе действия дивизии. Здесь намечался главный удар операции. Но все попытки разузнать точное расположение огневых точек, количественный состав вражеских войск, особенно моторизованные соединения, каждый раз проваливались. В лесах, отгороженных цепью болот, наверняка прятались свежие танковые и стрелковые соединения, тщательно замаскированные от аэрофотосъемки и труднодоступные для партизан. Выявленные скопления техники и живой силы противника требовалось предварительно разбомбить с воздуха, а огневые точки уничтожить огнем дивизионной и корпусной артиллерией.

Вот поэтому в поиск пошли в тот день лучшие специалисты разведки во главе с самим командиром роты. Собственно, старший лейтенант Безуглов, довольно легко и быстро влившийся в коллектив, мог бы и не идти на это задание: Гордиенко оставлял его за себя. Но фантастическое чутье противопехотных мин бывшего сапера должно было пригодиться при прокладке прохода через нейтральную полосу. И командир роты внял доводам Степана.

Что-то Колдуну подсказало: ему обязательно надо идти в поиск. Нельзя было допустить срыва огромной операции, которая должна, подгоняемая по срокам "сверху", начаться через сутки. Точнее, конечно же, предстоял не срыв, а огромный урон в "живой силе". Этот термин часто употреблялся в штабе дивизии, как и в других штабах, оторванных от окопов и траншей сообщения, где ютится, погибая даже во время "стратегической обороны", эта самая, "живая сила" – простые люди, доставленные сюда, под свист пуль, разрыв снарядов, авиабомб и мин со всей огромной страны. И здесь люди не подразделяются на русского, узбека, татарина или представителя иной национальности. Здесь есть защитники Родины, и именно они, а не генералы, маршалы и генералиссимус, непосредственно выигрывают сражения, являя всему миру пример стойкости, верности долгу и беззаветного мужества…

И вот он, Безуглов, единственно оставшийся в живых, несет на себе обезумевшего от страха ефрейтора-связиста полевого штаба генерала Бургардта и планшетку капитана Гордиенко. В планшетке отображены разведанные пулеметные гнезда, орудийные расчеты и скопления танков, готовые в любое время встретить смертоносным огнем наши войска.

Степан тогда исполнил свой воинский долг и получил после успешного прорыва обороны немцев орден. Получение награды явилось также прорывом: за то, давнее пребывание в окружении, приходилось долго расплачиваться. Документы о награждении, не один раз предоставляемые Ярыгиным, никак не могли протиснуться через кордоны СМЕРШа. Как будто он, старший лейтенант Безуглов, неоднократно рисковавший своей жизнью, являлся затаенной опасностью для всего советского народа!

А в семьи погибших в ту памятную ночь, были переданы краткие, стереотипные сообщения, называемые в народе похоронками: "Командование с прискорбием уведомляет, что Ваш сын (муж) погиб смертью храбрых…" Тела же разведчиков были вынесены из проклятого болота лишь после прорыва и похоронены в братской могиле. Туда легли украинец, еврей, казах и трое русских…

Вскоре Отец, прибывший после излечения в госпитале, добился перевода Безуглова обратно в саперный батальон. Перевод он мотивировал буквальным развалом некогда боеспособного подразделения, возглавляемого совершенно не тем человеком, который требовался в буднях войны. Ориентация на "подтяжку гаек" и на "устранение неуставного либерализма" подорвали доверительные отношения среди офицеров, и между ними и рядовым составом. От простых солдат, в конечном счете, во многом зависел напрямую уровень общего морального климата батальона и, как следствие, боевой выучки…

Выйдя на сухое место, Степан вскарабкался на пригорок к красавицам-соснам, что взметнули вверх, к небу, свои зеленые руки-ветви. Он сел на замшелую корчажину и начал всматриваться вниз, туда, где в топи виднелась цепочка его следов, которые вскоре исчезнут.

Прошлое - пройденный этап, и, хотя оно навсегда остается в памяти, жить надо настоящим. Прошлое, как следы, готовые затянуть в трясину того, что было когда-то пережито. Нет, память насильственно не зачеркнуть, как не забыть страшные годы лихолетья, как не забыть тех, с кем делил котелок каши, последний сухарь, с кем шел плечом к плечу на врага. Но память не должна подменять настоящее…

А солнце полыхало уже во всей красе, расцвечивая осенний лес яркими красками. И Коровье болото преобразилось: пожелтело, приобретая в некоторых местах изумрудно-темный оттенок.

Сегодня должен состояться долгожданный пуск электростанции, и председателю колхоза вспомнился увиденный им ранним утром Климов. Какой же пуск без Егора? Явится, понятно, в Вертлуги к вечеру, чтобы сразу же после заката солнца, как заранее условленно, дать жителям деревни долгожданный свет. Об этом можно и не сомневаться. Каков, все-таки, Егор молодец: и об охране заповедной зоны сегодня не забыл!

Обратно председатель колхоза пошел в обход болота и близко к полудню был дома.

- Я дочку провожала, - сказала Люба, подавая на стол миску с наваристыми щами. - Яша Бузылев попутно отвез ее на своей кинопередвижке в райцентр. А оттуда он поедет прямо в город за новыми лентами. Так что, к вечеру будет на месте.

- И, как реагировала Надя на отъезд? - спросил Степан.

Он сел за стол, взял ложку, но пока медлил есть, ожидая ответа жены.

- Хорошо ей там будет, - вмешалась в разговор супругов Клавдия и добавила. - Здесь только пакость могла девка ожидать. Окаемов, бригадир, тоже на тебя зуб имеет. Как же, вместо того, чтоб цельный день самогон жрать, теперь сам понял, как тяжело трудодни зарабатываются.

- Да. Наде не место в Вертлугах, - согласился Степан.

- Вам бы только ее куда-либо отправить… - неожиданно всхлипнула жена и метнулась в боковуху.

- Вот так и живем с утра, как ты ушел, - развела руки мать.

Чувствовалось, что был у нее с невесткой нелегкий разговор. Степан не стал влезать в женские дела, и принялся за щи.

- Приходил Ярыгин, - сказала Клавдия. - Все сетовал сердешный, нигде, мол, споймать тебя не может.

- И что он хотел?

- Телефонную станцию его друзья вскорости привезти к нам должны.

Степан отбросил ложку, вскочил с табурета и обнял мать.

- Ура, мама! Заживем!..

- Ты меня совсем задушишь… - притворно начала вырываться из сыновьих объятий Клавдия.

Но по интонации ее голоса можно было понять, что мать польщена. Она подумала и о невестке, кивнула на дверь и прошептала:

- Пойди к ней…

Ближе к вечеру Безуглов издалека увидел расцвеченные желтым светом окна электростанции. У распахнутой настежь входной двери толпились мужики, потягивая самокрутки. Стайка детворы попыталась проскользнуть в помещение, но на малолеток строго прикрикнули.

- На часах стоим, чтоб никто мастерам не докучал, - пояснил дед Михей.

А мастера - Петр Белков и Егор Климов - вытерли ветошкой ладони и чинно подали руки председателю колхоза. Они наполнены такой важностью, что Степан еле сдержал улыбку. Он взглянул на наручные часы и сказал:

- Пора!

Егор подкрутил что-то в вяло работающем дизеле. Двигатель взвыл, набирая обороты, и генератор заработал на полную мощность. Лампы в помещении из тускло-желтых, превратились в ослепительно белые. Мелкота, что прильнула снаружи к окнам, дружно прокричала: "Ура!.." На этот раз детей никто не обругал.

Окончание уборочной страды праздновали всем миром в отремонтированном зале клуба уже при электрическом освещении. И, вообще, ремонта было невпроворот: обветшали коровники и овощехранилища. До наступления морозов председатель колхоза невылазно занимался этими проблемами вместе с Лузгиным.

Секретарь партъячейки всегда вносил в любое дело творческую жилку. Он умел приободрить людей, Напоминая Безуглову лучших фронтовых политруков, из числа тех, кто не только мог увлечь словом людей идти на смерть, но и сам первый делал шаг в само пекло. Это не предшественник Виктора Павловича, Шустов, про которого говорили: " Наш балабол рот закрыл, рабочее место убрал".

Вот и сегодня, взволнованный Лузгин сделал обобщающий вывод:

- Русский мужик вроде бы с ленцой, с долгой раскачкой, но это не так – дай ему возможность мыслить и действовать самостоятельно, он горы свернет, проявит при этом недюжинную смекалку. У нас же, к сожалению, норовят покомандовать им, рассматривая мужика в массе, а не отдельными, зачастую довольно яркими личностями. Вот ты, Степан Алексеевич, сумел же дать возможность проявить инициативу Егору Климову и Петру Белкову. Раньше к ним одно отношение со стороны деревни было, а теперь очень уважительно. Да и сами они сильно в своих глазах поднялись.

- Ты еще про Таню забыл! – засмеялся председатель колхоза, радуясь, что парторг именно такой, какой и должен быть: не сухарь или бюрократ, или, что еще хуже, ортодокс, слепо следующий не духу, а букве Устава партии.

- Когда Белкова приезжает?

- Через два дня. Я ей неделю назад письмо отправил с новостью: Петра и Егора правление решило наградить почетной грамотой за ударный труд.

- И я ей об этом сообщил! - коротко хохотнул Лузгин. - Представляю, каким теперь героем в глазах Татьяны ее собственный муж выглядеть будет!

- Да и Климовым выпадет столь нужное людское уважение, что немаловажно, - откликнулся председатель колхоза.

- Я, Степа, отписал по своей линии, как ни наседали в райкоме, все по совести и о тебе, и о Егоре, о роли заповедника в жизни деревни. О том, что без ярыгинского хозяйства нам никак не обойтись, - доверительно сказал Виктор Павлович.

- Спасибо, друг… - Безуглов пожал руку Лузгина.

Этот разговор происходил при монтаже телефонной станции, выделенной руководством областного ОСОАВИАХИМ в результате неоднократных устных и письменных обращений Ярыгина.

Станцию монтировали приезжие связисты. Теперь Белков чуть ли не ночевал в помещении при клубе, в той самой комнате, где еще совсем недавно проживали обе Никодимихи. Здесь был установлен коммутатор на сто номеров. В штате кроме двух телефонисток требовался старший над ними, он же и монтер связи, обслуживающий в качестве ремонтника не только сам коммутатор, но и линии и индивидуальные аппараты. На эту очень важную должность, конечно же, был выдвинут Петр. Еще бы! Это настоящий специалист, доказавший свое умение не только на войне, но уже и в мирной, обыденной жизни.

И Климов был на подъеме. Исчезла, казалось бы, некая пропасть, что разделяла его и деревню, тех из вертлугинских, что не могли, прощать. Хотя в чем была вина Егора? В том, что не сумел добиться отправки из лагеря на фронт? Так и крутилась в его голове осуждающие слова Макарихи: "Ряху наел…" Да, там наешь! Еще неизвестно, где было проще: на передовой, когда воочию видишь врага, или там, в пекле, созданном своим же государством для собственных граждан…

А вот сейчас - другое дело. Его, Климова, деревня признала за своего.

Феня стирала детям рубахи. Она склонилась над деревянным корытом, экономно натирая белье кусочком мыла. Прядь волос сбилась жене на глаза, и Егор подправил ее под косынку. Феня улыбнулась, и ее благодарность вошла вовнутрь мужа, в самую середку, наполняя сердце тихой радостью. Он прошел у столу, достал из выдвижного ящика скатанную в трубку грамоту, распрямил ее и начал читать, шевеля губами, надпись под портретами вождей:

"Дана Егору Силантьевичу Климову за ударный труд".

Казалось бы, что в ней? Бумага, и только. Но почетная грамота, выданная прилюдно, означала, в какой-то степени, его, Климова, прощение. Прощение за то,

что остался жив, когда неоднократно думалось: а для чего жить-то? И труд Егора, оказывается, нужен не только для него самого, для семьи, но и для людей – вот что важно! Теперь он мог любому человеку в деревне открыто смотреть в глаза. Нет отныне ни его вины, ни вины Фени. И жена сумела все-таки вырастить детей, воспитать их, когда сама жизнь была нелегкой: приходилось преодолевать открытую людскую неприязнь.

Да и где мера вины?.. Все в самом человеке сокрыто, заложено: вина и не вина, правда или неправда. Как чувствует сердце, так оно и есть. И те, кто осуждает, разные: один легко может простить, а другой всю жизнь со злобой проходит. Нельзя казнить ближнего. Тот, казнимый, может быть, сам больше всех казнится. Вот и Феня сполна испила горечь осуждения. Женщине трудней - она хранительница очага, мать, еще и жена - все на ней, начиная от порядка в избе, воспитания детей. И нелегкий крестьянский труд на поле от зари до зари во время посевной или уборочной никто с женских плеч не снял. Нет, не техника кормила огромную страну, а, в основном, крепкие женские руки, так как трудоспособные мужчины в эти страшные годы были на фронте. Женщины и на технике работали, только где ее было много? Не только на коровах, но и на себе, случалось, пахали!..

Вот такие мысли пришли Егору в голову при виде почетной грамоты. И он не засунул ее обратно в ящик стола - пускай будет на виду!

А посредине горницы свисала на проводе с потолка, ярко сияя, электрическая лампа. И казалось, что свет надежды на будущую хорошую, красивую жизнь никогда не померкнет. И исчезнет прочь темень беспросветности и безысходности…

ГЛАВА 16

В самом начале зимы, когда снег уже спрессовался в наст, а морозы еще не обрели положенную им силу, со всей округи стали собираться ватажки.

Дураки и дурищи съехались в Вертлуги. Они останавливались на ночлег у богомольных людей, а днем разгуливали по деревне. Блаженные встречались повсюду: в сельпо, у клуба. Они шлялись по улицам, танцуя с ужимками, распевали псалмы высокими, чистыми голосами. Получалось, что они, как бы, несли свою, собственную благую весть, в которой евангельские притчи перемежались с местными байками о ведунах и ведьмах, о знамениях и чудесах. Народ слушал "иродов": мужики при встрече прекращали свой обычный мат, служащий больше для связки слов. Бабы умилялись, как в церкви. Впрочем, что с них возьмешь, когда у каждой, известно, глаза на мокром месте, когда дело касается неведомого, затерянного в глуби веков, Христа, о котором так сладко пели юродивые?

- Господи, Иисусе, - шептала, утирая концом платка слезы, какая-либо сельчанка. - И что же они с тобой понаделали, аспиды?

А потом она истошно кричала на своего благоверного:

- Ты, че, идол, зенки залил и махру смалишь с самого ранья? Слушай, да вникай!..

- Знаем мы эти байки! Попы нам про свой "опиум" давно уши прожужжали, - отбивался супруг, думая, как бы улизнуть от надзора "половины".

- Опиюм… Ты жрал когда его?

- Не. На кой хрен он мне , я к братану загляну, - спешил ретироваться муж.

- Дак, пост, ведь на носу!.. - кричала вдогонку жена.

- А мы на кислую капустку поднажмем… - слышался из-за сельпо слабый отголосок.

- Ага, на подушку к вечеру поднажмет, как самогонки надерется, варнак, - жаловалась соседке жена.

- Угомонись, Марфа, у меня свой такой же, - следовал ответ.

Председатель колхоза часто наблюдал за подобными сценами и думал, чем бы занять людей в зимнюю пору. Выход предложила Белкова:

- Надо вязать веники. Я слышала в Диброво, что на них можно очень даже хорошо заработать.

- Умница моя! - откликнулся Безуглов и тут же спросил. - Ты можешь организовать работу?

И тут Татьяна продемонстрировала недюжинный дипломатический такт:

- Нет, Лексеич, негоже бабе мужиками командовать. А на должность старшого я советую тебе назначить… Гордеева!

И, увидев взметнувшиеся вверх брови Степана, поспешила развить свою мысль:

- Гринька, если захочет, многое сможет организовать. Тесно ему счас в счетоводах. Но стоит подойти к нему, вроде как за советом - человек не приказа больше слушаться любит, а просьбы.

И, засмущавшись, заспешила:

- Я в председателевы дела, право, не лезу. А насчет подхода нас на курсах учили.

- Ничего, ничего, Танечка. Я доволен твоими советами. Завтра же переговорю с Григорием Ивановичем, пусть подыщет человек семь.

- На двенадцать хвати материалу, я уже оба наших склада облазила, все проверила, - убежденно подправила Безуглова бригадир.

- Быть тебе в дальнейшем главой хозяйства вместо меня.

- Скажете такое…

- Это звезды говорят, - рассмеялся Степан и, посерьезнев, добавил. - Для этого надо учиться. Хочешь, правление пошлет тебя в техникум?

- Меня?

- Именно! Пойдешь на заочное отделение.

- Я давно уже все школьное забыла.

- Мы с Любой тебе поможем вспомнить? Ну, согласна?

Тут в правление зашел Лузгин. Председатель колхоза рассказал о своем намерении относительно Белковой. Виктор Павлович поддержал его и пообещал написать характеристику-рекомендацию от парторганизации.

- Сегодня же напишу, Татьяна Георгиевна, - пообещал он.

Бригадир засияла от предвкушения неожиданно свалившегося счастья и легко выпорхнула в дверь.

- Что с божьими людьми будем делать? - озабоченно указал Лузгин пальцем на окно. - Поют!

- Ну, и что, Витя? Народу это в радость.

- Религия, все-таки…

- Как вы, коммунисты, Бога боитесь, - усмехнулся председатель колхоза.

- Она в сторону уводит от действительности. Вот, и классики говорят…

- Давай обойдемся без диспутов. Читал я классиков, ну и что? Народу надо верить в наивысшее, наилучшее, которое можно достичь преобразованием лишь самого себя. И только тогда тот, "кто был никем", "станет всем".

- А партия для чего? - всполошился Лузгин, вскочил со стула и нервно заходил по комнате, гулко стуча протезом о пол. - Ты, выходит, сам в нее не веришь, поэтому и до сих пор и не вступил.

И, принизив голос, доверительно произнес:

- Знаешь, Степа, есть закрытое постановление ЦК, согласно которому занимать ответственные руководящие посты должен, в основном, член коммунистической партии.

- В этом весь ваш уровень демократизма, - язвительно произнес Безуглов.

- Постой, не кипятись! - миролюбиво ответил Виктор Павлович. - Ну, есть перегибы, признаю. Однако, общая линия верна!

- И в результате ее, если взять только насильственную коллективизацию, погибли миллионы крестьян, - ответил Степан и тоже встал.

Он дал понять Лузгину: разговор окончен. То, что Виктор Павлович не донесет куда надо, Безуглов был абсолютно уверен. И, когда уже парторг уходил, он сказал, как бы, между прочим:

- А я за кресло не цепляюсь. Подготовим со временем Таню Белкову, тогда и передам ей печать.

И, вдруг, добавил с озабоченностью:

- Чувствую, Витя, что сейчас произойдет какое-то несчастье с Сизовым. - И предложил. - Пойдем, сходим? Доверимся живому внутреннему ощущению, а не отвлеченно-мертвым положениям диалектического материализма.

- Эк, как в тебе крепко сидит Колдун, - не то с упреком, не то с некоей долей восхищения, сказал парторг.

Но не успели приятели пройти и десяток метров от здания правления, как услышали громкие крики:

- Пожар!.. Сизов горит!..

Безуглов и Лузгин заспешили на эти крики.

Пожар в избе Прони случился в отсутствии юродивого. Видимо, как потом предположили мужики, из печи вывалился раскаленный уголь. Сизов довольно редко затапливал печь, только в сильные морозы. В этот раз перед уходом ватажки на правах негласного старшого, он собрал блаженных у себя, чтобы назавтра повести в Акимовку. Райцентр ироды не сильно жаловали, так как в Диброво их часто притесняла местная власть, напуская на несчастных милицию. Гонимых взашей, естественно, жалели простые люди и в райцентре, но вольготнее "иродам" было в простых деревнях…

Гасить огонь набежало много людей с ведрами и шайками. Общими усилиями пожар довольно быстро удалось ликвидировать. Осталось только растащить баграми прогоревшие стропила.

И тут, невесть откуда, примчался сам Проня со страшными глазами, в которых плясали отблески огня. Дико взревев, он бросился к избе.

- Стой, дура!.. Куда прешь, едрена вошь!.. – закричали мужики.

Но они не смогли удержать юродивого. Сизов оттолкнул самых передних укротителей огня, что орудовали баграми, и юркнул в дым и чад. И в этот момент прогорелое наполовину бревно рухнуло ему на голову. Через вырванную дверь видно было, как дурак безмолвно упал навзничь.

Толпа выдохнула:

- Ах!..

А затем бабы заверещали:

- Спасите, люди добрые!.. Сизова завалило!..

Безуглов, протиснувшись сквозь живое кольцо, одним из первых оказался в сенях, где лежал Проня. Он откинул в сторону от несчастного злополучное бревно, осторожно перевернул на спину юродивого, надеясь больше на чудо.

И Сизов открыл таки глаза, улыбнулся и произнес запекшимися от крови губами:

- Прощай, Степан… передай ей…

- Кому передать, Прохор? - закричал председатель колхоза.

Но глаза Сизова уже остекленели.

Степан поднял его на руки и понес во двор. Мужики сняли шапки, многие из баб крестились, приговаривая: "Прими, Господи, его душу…" Руки блаженного держали холщовый мешочек, из которого на ступени крыльца высыпалась крупа…

Вся его кладовая, к превеликому удивлению односельчан, была забита такими же мешочками, прогрызенными мышами.

Одна только Феня догадалась, для чего Сизов заготавливал их. А Степан передал ей последний привет Прони.

- Да ты не смущайся, Феона, - сказал он Климовой. - Сизов был великой души человек. Так и не распустился ее цветок в нашем грубом мире.

Феня благодарно уткнулась лицом в овчину его полушубка и тихо всплакнула. И Егор не сказал ни малейшего слова осуждения ей в этот вечер.

ГЛАВА 17

В середине марта Люба получила весточку от дочери: Надя родила сына! Безуглова вскоре уехала навестить внука. Степан же, хотя и мечтал увидеть собственного сына, не поехал с ней. Он понимал, что его появление вместе с Любой вызовет раздражение Нади. К тому же, вот-вот должны начаться весенние сельхозработы. К ним готовилась колхозная техника, семенной материал. Готовились и люди, так как весна, известно, определяет для крестьянина весь год. Но радость Безуглова, как отца, была безмерной.

Лишь только сошел снег, начались работы по возведению корпусов научно-технической базы заповедника. Ярыгину удалось заполучить в Вертлуги бригаду полуоседлых цыган. Молодые мужчины и еще безусые парни по подряду строили в области коровники, конюшни, амбары, парники и прочие важные в каждой деревне объекты.

Бородач Михась, их бригадир, оказался бывшим фронтовиком, что усилило доверие директора заповедника к залетным строителям. Цыгане работали добросовестно. Более того, после напряженного труда они устраивали пляски и пение. Поначалу, вертлугинские относились к пришельцам настороженно: про цыган издавна шла нехорошая молва, как к непонятному явлению в размеренной жизни деревни. Первыми благосклонно глянули на залетных строителей девки. Еще бы, смоляные усы и черные глаза впечатляли! А поют и пляшут цыгане-то как!..

Это не понравилось местным парням. Они даже подготовили "крестовый поход" против плясунов. Но председатель колхоза остудил горячие головы. Он пообещал лично отправить нарушившего законы гостеприимства в райотдел милиции, чтобы драчуна "законопатили по полной программе". Угроза подействовала - о несладкой лагерной жизни по Руси ходили жуткие слухи. "Отсидчики", в основном загремевшие в зону "по хулиганке", обычно кровавой драке, были и в деревне. И именно они несли в Вертлуги суровую правду о Потьме или Колыме, откуда редко кто и возвращался. Из "врагов народа" Егор Климов вернулся пока только один.

Двое молодых цыган собрались жениться и навсегда осесть в деревне. Михась, и в шутку, и всерьез жаловался Безуглову и Ярыгину, что в дальнейшем будет брать на подряд только пожилых соплеменников, так как молодежь не выдержала испытание любовью.

Корпуса заповедника строили из кирпича, поставляемого дибровским заводом. Стены зданий росли, как на дрожжах, и в Вертлуги уже съезжались научные работники. Причем, не только "на смотрины", но и уже работать! Некоторых из них Степан знал еще по довоенным годам. Ему доставляло радость общение с бывшими коллегами, и председатель колхоза решил восстановиться в университете на заочное отделение: биология все-таки очень привлекала Степана.

Научные ряды страны оказались значительно прорежены. Много светлых умов ушло в небытие, и Безуглов очень обрадовался, узнав, что бывший директор зверотехникума Цвигун в этой перетряске уцелел. Более того, Сидор Гаврилович, вернувшись с фронта, вновь возглавил свое родное учебное заведение! Не только жив, оказался, курилка, но помнит своего воспитанника и единомышленника и передает привет!

И Ярыгины расцвели в этой, сразу же приобретшей, научно-творческую окраску, обстановке. Но забот прибавилось: надо разместить людей, создать им мало-мальски сносные условия жизни. Это когда еще заработает столовая, и общежитие примет холостых постояльцев? А для семейных сотрудников двухэтажное деревянное здание еще не закончено…

Всеми хозяйственно-бытовыми вопросами занимался, понятно, и Степан вместе с Виктором Павловичем. Хоть заповедник и колхоз, как говорится, разные епархии, райком партии не только вынес постановление "Об экстренной помощи научному учреждению", но и прислал две бригады строителей. Дибровцы и цыгане соревновались между собой. Лузгин в конце каждой недели ковылял на стройку, "в городок". Там он вывешивал отпечатанный на пишущей машинке "Трудовой листок" - отчет о передовиках соцсоревнования. Председатель колхоза в эти напряженные дни старался не думать о Саше, собственном и единственном сыне. Люба приехала, восторженно рассказала Степану о малыше, о том, как он сучит ножками, причмокивает во сне. Ощущалось, однако, что ей не очень уютно было у дочери. Но материнское чувство пересилило: теперь она нисколько не держала в себе неприязни к Наде. Что было, то быльем поросло, а теперь у нее собственный внук. Сашей можно гордиться - такой крепыш - есть, кем заниматься бабушке! И Люба начала загодя вязать Сашеньке теплые шерстяные вещи.

С весной и у Климова прибавилось забот. Охраняемая территория увеличилась в полтора раза, а штат егерей пока не был заполнен. Предполагалось, что на эти должности как раз и оформятся те двое молодых цыган, которые решили жениться и осесть в Вертлугах. Пока же они от темна до темна работали на стройке, но по воскресным дням уже не пели и плясали, а вместе со старшим егерем познавали нелегкую лесную науку. Парни оказались смышлеными, сызмальства любили лошадей и простор, а где же быть большему простору, чем в лесу? Это не степень, где однообразность. Лес многолик, включает в себя болота с "окнами", подернутыми ряской, куда лучше не соваться, ложбины и озера, долины рек и ручьев. А осинники, зимой, чуть ли не начисто, объедаемые зайцами? А смешанный лес, где ели перетасованы с березой, дубом или кленом? А темные, мрачные, труднопроходимые ельники, или величественные сосновые боры? Красота!.. И все это богатство густо заселено зверем, птицей и рыбой. Это только непосвященный не видит в лесу ничего, кроме бесчисленных назойливых комаров, гнуса да оводов. Тот, кто сердцем воспринимает природу, тот видит в ней своего друга. Но друг этот, к сожалению, нуждается не только в опеке, но и в прямой защите…

Пока же дальние кордоны старший егерь охватывал сам, а на ближних вели работы приехавшие научные сотрудники. Они занимались лесным делом с большим интересом: каждому хотелось поскорей освоиться и досконально изучить хозяйство, которому суждено стать родным.

Климов в это раннее весеннее утро пересекал мрачную, слепую ложбину, по которой струился ручей. Сюда даже солнце заглядывало лишь в полдень, и то, ненадолго. Здесь, в глухомани, зимой предпочитали прятаться глухари и косачи. Токовали же они на открытых полянах, где птицам, совершающим брачные танцы, можно увидеть подкрадывающегося врага. Период токования прошел. Вот и сейчас одинокий, иссиня-черный глухарь, тяжело хлопая большими крыльями, пробежал пару метров и взмыл вверх - красив его полет!..

- Мужик!.. - неожиданно послышалось справа от бегущего низиной ручья.

Егор вздрогнул, скинул с плеча ружье, взял его наперевес и закричал:

- Кто там? Выходи!

- Опусти ружье, Егор, - вновь прозвучал голос, показавшийся знакомым, и, вдруг, последовал обескураживающий старшего егеря вопрос. - Утюга помнишь?

- Утюга?.. - пробормотал Климов. - Как же…

- Это я! - последовал ответ, и из-за вывороченного буреломом замшелого комля вышел человек.

Лицо его было обгорелым, безбровым, и Климов, как ни силился, не мог признать в нем главного уркагана. И эта окладистая борода… Да и одет незнакомец странно: овчинный полушубок, унты, на голове солдатская шапка - ни дать, ни взять… охранник, из числа тех, кто конвоировал заключенных и сидел на вышках.

И лишь глаза, в которых, навсегда застыла неприкрытая настороженность, позволили бывшему зеку по кличке Мужик сделать неуверенное предположение:

- Ефим, что ли?

- Он самый… - с видимым облегчением последовало подтверждение..

Егор был, как в тумане. Здесь, почти в самих Вертлугах, находится знаменитый Утюг! Да! Это он!.. Климов навесил ружье на плечо. Солагерники сблизились.

- Не бойся, Егор, - сказал Утюг, - теперь я не зек, а - вольный ветер! - и добавил с горечью. - Конечно, не такой, как ты, но все равно на свободе.

- Ты… бежал?

- Жратуха есть? - в свою очередь спросил "гость".

- Конечно! - ответил егерь. Он сел на обросший мхом валун, отложил на галечник "тулку", сбросил на колени свой тощий вещмешок. Оттуда он извлек полотняный узелок, в котором оказалась краюха черного хлеба, луковица и несколько картох в "мундире".

Утюг плюхнулся рядом на мох, жадно схватил узелок грязными пальцами, переложил его рядом с собой, развернул полотно и начал, давясь, поглощать предложенную Климовым пищу. Насытившись, он уже более спокойно и деловито, совсем по-мужицки, отправил, собранные на широкой ладони хлебные и картофельные крошки, в щербатый рот.

От него пахло дымом, давно немытым телом и еще чем-то казенным, полузабытым, как неясный сон, но вызывающим в памяти те самые, ужасные годы.

- Я за тобой давно слежу, приметил, что ты здесь регулярно бываешь. Вот и встретил давнего приятеля, - с усмешкой произнес Утюг, затем спросил: - Или ты не рад видеть меня?

- Еще как, рад! - поспешил ответить Егор и добавил. - То, что было с нами, никогда не забыть. Я, к тому же, навсегда твой должник.

- О долге потом. Ты мне в свою очередь поможешь.

- Само собой!.. - откликнулся Климов. Он почувствовал, что "гость" борется со сном, и поспешил узнать, как же Утюг оказался на воле. - Ефим, - спросил он. - Скажи, как тебе удалось…

- Бежать? О! Это настоящее счастье быть свободным. Хотя… быть может, я бы и не хотел вырваться из лагеря такой ценой. Столько людей погибло!.. Закурить у тебя есть?

- Нет. Я же и там не курил.

- Ах, да… Что ж, слушай, Мужик…

И Утюг начал повествование о событиях ранней весны, что произошли в лагере, напоминающем больше лагерь смертников…

Сменился Хозяин, и новый немедленно начал политику "прореживания", рекомендованную в Главном Управлении Лагерей - так интерпретировали начавшееся ухудшение зековской жизни политические. А уж они-то хорошо понимали любое изменение обстановки в стране…

В Москве в очередной раз решили, что нечего тратить народные средства на больных и ослабленных "контингента". Мол, надо "предоставить дело самой природе, чтобы она произвела естественный отбор". Умный и дальновидный Хозяин любого лагеря всегда знал, что с него все равно, даже если вымрут все подотчетные ему зеки, план никто не скостит. Новый начальник был вроде "свой". Но, присланный из Внутренних Войск, он не представлял в полной мере специфики закрытого "исправительного" учреждения. Зеки для него были хуже собак, нелюди, отработанный человеческий материал, которому одна дорога - в небытие.

Голод усилила цинга. Памятуя о прошлых годах, старожилы лагеря заваривали хвою, тем и спасались. Медики, надо отдать им должное, стремились дольше подержать людей в больничке, которая была крохотной и переполненной. Зеки стали дохнуть как мухи. После того, как снабжение лагерей, и без того скудное, в очередной раз урезали, трупы в бараках начали появляться ежедневно.

И тогда прозвучал среди обреченного "материала" яростный клич:

- Убьем гадов!

Были вытащены из потаенных мест заточки, изготовлены из крупных поленьев дубины. На караулку удалось напасть внезапно - по случаю Восьмого марта охрана надралась спирта, и зекам почти без потерь удалось разоружить ее. Правда, "попки" на вышках быстро разобрались в положении дел и покосили из пулеметов около двадцати человек. Тогда в дело ввязались политические - теперь уже все должны быть заодно - это хорошо представлял каждый зек. Расчет должен строиться на прорыв и уход групп с оружием. Куда? Сейчас этот вопрос не имел значения. Хотя и удалось вовремя обрезать телефонную линию, из поселка уже наверняка доложили по инстанции о длительной стрельбе в лагере. А отсутствие связи с "исправительным" учреждением было настоящим ЧП! Еще бы, даже радиостанция, предназначенная для переговоров в экстренных случаях, молчала! Не надо быть стратегом, чтобы понять: скоро появится оцепление…

Бывшие фронтовики взяли на себя роль снайперов, и "попки" без потерь для бунтовщиков были сняты из захваченных карабинов. Затем заключенные создали военный комитет, который возглавил Утюг. По его настоянию туда вошли не крупные уголовники, а те, кто был в свое время крупным командиром и мог грамотно оценить сложившуюся ситуацию.

Отец Сергий, оказывающий вместе с захваченным медперсоналом помощь раненым и больным, попросил Ефима отпустить служащих. В число "вольняшек" кроме медиков входили работники пищеблока, складов и вспомогательных служб.

- В рай захотел попасть, батюшка? - зло закричал главнокомандующий восставших.

Но просьба отца Сергия была поддержана большинством членов комитета.

- Мы не грабители с большой дороги. К тому же, эти люди ничего плохого никому не сделали, - сказал Полковник, заместитель Утюга по военной части, участник штурма Берлина.

Уголовники глухо возмущались, но сняли свои требования: "пощекотать вольняшек финками". И служащие были выпущены из лагеря.

Восставшие досыта наелись, переоделись, сбросив износившуюся одежду, благо в складах всего было много. Относительная свобода начала одурманивать головы. Некоторые попробовали с оружием проникнуть в поселок, чтобы грабить и насиловать женщин. Но там их ждали: эти одиночки были сразу же выловлены или убиты на месте затеваемых ими преступлений.

- Хана всем нам! - вопил один из вернувшихся. - Нас всех здесь перещелкают, как собак!

Посланные разведчики доложили: "Оцепление уже выставлено. Эмгэбэшники подвезли пулеметы и пушки". Сбылось то, что поведал Полковнику хирург больнички, хорошо знакомый с системой ГУЛАГа: "Есть четкий спецплан мероприятий как раз для таких случаев. Основа - немедленное окружение лагеря, перехват всех дорог".

- Сразу надо было уходить, - канючили уголовники.

Вскоре войска сжали кольцо и вплотную приблизились к ‘колючке’. Пока вражеская сторона ограничивалась криками по громкоговорящему устройству, предлагая всем осужденным немедленно сдаться. В ответ следовал забористый мат.

К вечеру был передан ультиматум: "В случае отказа выйти из зоны до восьми утра, последует артобстрел!"

Восставшие понимали, что при любом раскладе в живых из них не останется никто. Даже шпана как-то преобразилась, готовая вместе со всеми идти в бой:

"Хотя бы шухеру наделаем!.."

Полковник представил комитету план прорыва.

Войска сосредоточились в лесу. Там были поставлены палатки. Солдаты полностью перекрыли дорогу, по которой можно было достичь не только близлежащего поселка, но и всей Большой Земли.

Зекам предстояло использовать тактику штурма столицы Германии: перед рассветом включить все имеющиеся прожектора. Затем на восьми полуторках передовой отряд сделает попытку пробиться к пушкам и пулеметам и захватить их. Иначе…

Но военные получили по радио приказ из Главного Управления: "ударить сегодня вечером в девятнадцать ноль-ноль".

Грянули взрывы, и комья земли взметнулись вперемешку со снегом. Артиллерия била прицельно: не по хозяйственным постройкам, которые можно использовать, набрав новый "контингент", а по баракам, где, жарко натопив печи, на нарах сидели восставшие. Попытки проскочить в склады-землянки на хоздворе пресекались пулеметными очередями. К тому же, усмирители использовали тактический прием, предложенный Полковником: прожектора с двух сторон слепили зеков, не давая возможности вести прицельный огонь. Да и о каком ответной стрельбе может быть речь? Бараки разворочены снарядами. Свет, что давал лагерный генератор, погас, но темно не стало: начался пожар. В отблесках пламени заметались люди, раздались стоны раненых, проклятия и панические вопли:

- Всем нам крышка!.. Погибаем!..

- Семьдесят шестой калибр, - деловито определил заместитель Утюга по военной части. "Руководящая головка" находилась за столовой, в более безопасной части лагеря - здесь наиболее хорошо видно происходящее.

Пушки внезапно смолкли, и послышался усиленный спецмашиной голос, сообщивший через "матюгальник":

- Выходите без оружия с поднятыми вверх руками! Даю десять минут на размышление!

Хотя вокруг валялось много убитых и раненых, состав боевого отряда почти не понес потерь. Он размещался рядом, за больничкой.

- Идем на прорыв! Это наш последний шанс, - сказал Полковник.

- Вернее, почти никакого, - откликнулся Утюг и, внезапно, добавил. - Людей жалко…­­­­

Полковник даже выпучил глаза, потрясенный таким откровением матерого уголовника.

И тут они увидели в проеме полуразрушенного барака отца Сергия. Священник поднял вверх крест, сделанный им наспех из обструганных сосновых ветвей, и громко закричал:

Берите раненых, все мы выходим! Они нас не тронут, с нами Сам Христос!

- С ума сошел поп! - сплюнул Полковник. - Положат они людей, им только и надо выманить нас. - Стойте! - закричал он. - Не ходите туда, там - смерть! - и добавил с тихой горечью. - Мне жаль тебя, Отец…

- Молчи, вояка, - послышалось в глубине барака, - а то перо в бок воткну.

Отец Сергий, махая крестом, призывно запел псалом царя Давида:

"Милость и суд буду петь; Тебе, Господи, буду петь.
Буду размышлять о пути непорочном: "когда ты придешь ко мне?",
буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего.
Не положу перед очами моими вещи непотребной;
дело преступное я ненавижу; не прилепится оно ко мне.
Сердце развращенное будет удалено от меня; злого я не буду знать".

И, когда из-за разбитых стен потянулись к "батюшке" зеки, неся стонущих раненых, отец Сергий запел сто третий псалом псалтири:

"Благослови, душа моя, Господа!

Господи, Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием.
Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер.
Устрояешь над водами горние чертоги Твои,
делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра;
Ты творишь ангелами Твоими духов,
служителями Твоими огонь пылающий".

И закричал отец Сергий, обращаясь в слепящую темноту:

- Идемте, дети мои, к братиям нашим! Да приимут они нас в свои объятия!

- Что делает, придурок… - зло прошептал Полковник.

А народ валил через проломы, проникновенно шепча:

- Господи, помоги…

И стоны раненых прерывались мольбами:

- Не оставляйте меня здесь!.. Братаны, возьмите с собой!..

И блатняки, и политические в едином экстазе вдруг нахлынувшего благочестия и затаенной надежды, выходили под свет прожекторов, не пригибаясь.

- А мы, что?.. Какого… ждем?.. - послышалось со стороны больнички.

Даже Утюг заколебался, грубо оборвав очередную реплику Полковника:

- Прекрати! И без тебя тошно…

И тут, вдруг, захлебываясь, зачастили пулеметы, и смертельные трассирующие нити хлестнули по несчастным. Кинжальный огонь пулеметов был настолько неожиданным, что часть зеков метнулись прямо на ограждение. Многие из них остались висеть на колючей проволоке, похожие на огромных мух, запутавшихся в крепких паучьих сетях.

- Суки!.. Падлы!.. Мать вашу так!.. - закричали уцелевшие участники "крестного хода", кидаясь обратно в разбитые бараки. - Мы же вам поверили!..

Но отец Сергий остался во всей этой бойне живым и невредимым.

- Господи! - закричал он, поднял высоко над головой самодельный крест и бросился в настежь раскрытые ворота. - Они не ведают, что творят!

Но солдаты "внутряки" ведали: пулеметные очереди продолжали косить зеков - лишь немногие из них успели добежать под защиту стен.

А отец Сергий шел вперед. И, казалось, радетеля за справедливое, Божье дело, ничто не остановит, словно бывший священник окутан неким непробиваемым, незримым щитом. Но, вот, смертоносное жало трассирующих пуль потянулось к нему, коснулось груди, вспоров телогрейку. Праведник как бы споткнулся. Крест задрожал в его руках, и отец Сергий рухнул вместе с ним навзничь.

- Готов! - с сожалением констатировал Полковник и добавил с неприязнью. ­­­­– Каково хрена лез!­

- Молчи!.. - прошипел Утюг, пораженный гибелью того, кого больше всего уважал в этом театре смерти. И, вдруг, рассвирепев, заорал, обращаясь к притихшему у больнички "боевому отряду": - Кто готов к прорыву? Выходи на хоздвор к машинам!

Из восьми полуторок исправных оказалось шесть: одна получила осколочное "ранение" в двигатель, другая в топливную систему.

У Полковника возник наиболее приемлемый в данной ситуации план.

- Слушай, Ефим, ты с трактором знаком? - спросил он.

- Бывший тракторист, - хмуро ответил Утюг, ожидая, что сейчас вновь раздастся убийственные выстрелы пушек, а зеки пока не погрузились в автомобили.

Хорошо еще, что дозорные с вышек успели в неразберихе расстрела выходящих из лагеря с отцом Сергием, ударить из пулеметов по прожекторам. Теперь из четырех слепящих глаза лучей остался один. Он шарил по баракам, как бы выведывая, вынюхивая, что задумала мразь, нелюди.

Зеки горячо обсуждали подробности кровавой бойни, понимая, что всем им уготовлена страшная участь.

Пока же, пользуясь передышкой, Полковник распорядился доставить со сбитых вышек исправные пулеметы - главный козырь в намеченном прорыве. Идея его состояла в том, чтобы на двух имеющихся бульдозерах, закрывшись их ножами, как щитами, повести всю колонну. Если уничтожить последний вражеский прожектор, то есть шанс, что пушки не станут прицельно бить по дороге из-за опасности попасть в близко выдвинутого к лагерю своего заслона.

Наступающих как раз хватило на полную загрузку автомашин. В прицепы Полковник распорядился уложить раненых. В лагере оставили только тех, кого вытащили из-под завалов с тяжелыми травмами и тех, кто получил совсем недавно металл в грудь. Эти сами просили предоставить им возможность спокойно умереть, не чувствуя себя больше заключенными.

Наконец-то последовала команда:

- По машинам!

Слышно только как урчат моторы, даже раненые притихли, почти не стонут, понимая важность предстоящих минут: или мы, или они! Еще бы, предстояла схватка с самой Системой!

Зарокотал дизель бульдозера, в котором сидели Полковник и Утюг. За "командирским" бульдозером шел второй, где экипаж полностью укомплектован из бывших танкистов. В тракторах находилось именно по двое человек - если выйдет из строя один, его тут же заменит напарник. Вслед за передовой "тяжелой" группой шла остальная колонна прорывающихся из кромешного ада. С грузовиков сразу же успешно ударили из пулеметов по прожектору. Маленькая победа была отмечена дружным криком: "Ура!.."

Бульдозеры разметали колючую проволоку и пошли прямо на опешившего врага. Трассирующие пули с цокотом ударялись в приподнятые ножи. Пока враг сосредоточил свой огонь по бульдозерам, грузовики, миновали главные ворота. Пулеметы зеков наносили противнику ощутимый урон. Автоматчики пока не участвовали в перестрелке - было еще достаточно далеко. В свете, вывалившейся из-за облаков посмотреть на людское безумие, ущербной луны позиция внутренних войск просматривалась, как на ладони. Вот забегали, засуетились солдаты, привыкшие расстреливать безоружных людей. Что-то выкрикнул офицер и упал. Вспыхнул, попав под перекрестный огонь, вражеский грузовик и взорвался, разметая по сторонам людей и какие-то ящики.

- Получается, Ефим! - кричал, разгоряченный боем, Полковник. - Если я погибну, задача твоя такова: постараться быстро захватить пушки и вывести их из строя, иначе…

- Сделаю, Полковник, - ответил Утюг и спросил. - Звать-то тебя как?

- Федор. Я из славного города Севастополя.

- Это на юге где-то?

- Ага. В Крыму, где всегда жарко, как и здесь сейчас.

В кабине выбиты стекла, но никто пока даже не ранен, хотя "командирский" бульдозер максимально приблизился к позициям противника. И вся колонна подтянулась к импровизированным "танкам". С полуторок в довесок к пулеметам заговорили автоматы, и враг побежал к лесу под прикрытие пушек. Орудия начали угрожающе разворачивать тонкие стволы, подобные осиным жалам, готовым выплеснуть смертоносный яд.

Полковник направил бульдозер вслед за разбегающимися людьми прямо на орудие. И оно не успело выстрелить! Трактор зацепил ствол ножом и легко опрокинул пушку на станину. К сожалению, ее "подруга", стоящая поодаль, успела "тявкнуть". Второй "танк" получил снаряд в гусеницу и закрутился на месте. Федор сделал быстрый разворот и на полном ходу направил трактор к орудию, второй раз изрыгнувшему пламя. Снаряд черкнул вскользь по ножу, прикрыв один из грузовиков. Удар был силен, бульдозер вздрогнул всей своей массой, но продолжал двигаться прямо на пушку, хотя и начался пожар - горела солярка из пробитой топливной трубки. И тут Полковник повалился на плечо Утюга и захрипел.

- Федор!.. Федор!.. - закричал Ефим. Затем, понял, что нет смысла тормошить бывшего танкиста, и сам схватился за рычаги.

- Вот вам за отца Сергия! За Федю! За всех нас! - кричал он, ощущая упоение боем, когда страх уносится прочь, заменяясь сладостным чувством мщения.

Он совсем не думал о себе, а видел только конкретную цель. И она была достигнута: не только пушку корежил Утюг, но и давил тех, кто скрывался за ее стальным щитом. Едва ему удалось смять опасное препятствие, как кабину накрыло пламенем. Последнее, что помнил Ефим, тот момент, когда он успел угасающим усилием воли вытащить из кабины Полковника и вместе с ним повалиться в снег, сбивая с себя и напарника огонь…

- И как же ты спасся? - спросил, потрясенный рассказом солагерника, Климов.

- Меня и Федора наши оставили. Там, километров за семьдесят есть глухая деревушка, представляющая собой десяток изб да погост. Передали на попечение сельского священника.

- Батюшка сильно рисковал… - покрутил головой Егор.

- Да. И поэтому, как наши дела пошли на поправку, отец Василий срочно переправил меня и Федора на дальнюю зимовку. Там нас полностью выходила Даша, его дочь, она-то и была заядлой охотницей.

- Вас искали?

- Конечно! Оперы рыскали по всем деревням, но в этом Богом забытом углу, к счастью, иуд не нашлось.

- Как остальные?

- Видимо, всех постреляли или выловили. Даша рассказывала, что у соседей, в Лысковке, трое наших целый день оборону держали. Когда шухер утих, я и попер сюда. Патроны к ружью, что дал отец Василий, закончились. Но потихоньку дотопал!

- А Полковник? - поинтересовался Климов. Он неплохо знал бывшего танкиста.

- Федя остался. Его ранение оказалось серьезным. Да ему легче - Даша сохранит и обережет. А в любовных делах, известно, третий лишний… Мы-то выжили, а столько народу полегло!

Ефим и Егор сдернули с голов, как по команде, шапки и замолчали. Да и о чем говорить? Боль сердца не нуждается в словесном выражении..

Потом Утюг сказал:

- Мне нужна одежонка, чтобы быть похожим на крестьянина.

И добавил, нахлобучивая шапку:

- Я тоже мужик, и к земле вернусь, очищенный, отстрадавший. В монахи хочу податься, стать таким, как отец Сергий или отец Василий, добрейшей души человек. Этот батюшка обучает детишек грамоте, рисованию, истории земли Русской. А в монастыре можно и крестьянствовать.

- В монахи… - Пробормотал, изумленный, Климов.

- Аз - грешник, каюсь. Но я хочу правды сердца, и надеюсь найти ее!

И не только эти, немного выспренние слова, сильно повлияли на Егора, сколько огонь, что загорелся в глазах бывшего вора "в законе".

Да, но как помочь Ефиму?

С Безугловым Климов встретился в тот же день. Разговор состоялся после рабочего дня в баньке по просьбе Егора: егерь дал понять Степану, что сказанное им не для посторонних ушей.

Они сидели в предбаннике на узкой лавке в полутемноте: сюда Безуглов еще не провел электричество.

То, что Степан является человеком, на которого можно положиться безоговорочно, Егор нисколько не сомневался. Но захочет ли председатель колхоза помочь беглому зеку?

- Что ему, конкретно, надо? - спросил Безуглов.

- Одежду я принесу, а то он в овчинной дохе, как белая ворона. Главное же, надо съездить в Тульскую область, к сестре Ефима. Там у него спрятаны надежные документы на другое имя и фамилию.

- Хорошо, - согласился Степан. - Я поеду через три дня в Москву, восстанавливаться в университете, и обязательно загляну к сестре Утюга.

- Ефим он, - подправил друга Егор. - Причем нашей, мужицкой породы.

- Тем более, как же ему не помочь? - засмеялся председатель колхоза, давая понять Климову, что разговор, собственно, уже закончен.

И егерь заулыбался, еще бы, такое сложное дело, вроде бы разрешалось!

- С кем ты там секретничал? - спросила жена, когда Безуглов вошел к ней в комнату.

- С Егором. Он приходил узнать кое-какие подробности о вверенном ему участке.

- Так ли? - засомневалась Люба, но неволить Степана рассказать правду не стала.

- От тебя ничего не укроется, - засмеявшись, произнес муж и обнял ее.

- Степка? Есть будешь? - спросила из коридора Клавдия.

- Нет, мама, спасибо, - откликнулся сын, припадая губами к шее Любы.

- Эх, молодежь… - послышалось из коридора.

Но Степан не вникал в смысл ее сентенций: в его объятиях была жена.

И Люба лишь прошептала тихо:

- Дверь-то запри…

Перед поездкой в Москву председателя вертлугинского колхоза "Заветы Ильича" во сне посетил давнишний знакомец-старичок.

- Отбрось последние сомнения, Степан, - сказал он. - Ефим – наш…

- Как это понять? – поразился Безуглов. - Утюг – форменный бандит!

- Из известных всему миру святых, некоторые не отличались в свое время праведностью. И это не помешало им подняться очень высоко. Вспомни, хотя бы, того самого разбойника, который уже на кресте, перед лицом смерти уверовал в божественность Иисуса и был спасен, мгновенно очищен от скверны его беспутной жизни. А Ефим - последователь мученика Сергия.

- Это тот самый священник, что сидел с Егором в лагере? - уточнил Степан.

- Да. А вот ты не очень-то хочешь помочь Ефиму.

- Я, собственно, не отказался.

- Но и не испытывал особого рвения к порученной тебе миссии, - строго произнес старичок, но, заметив обескураженное лицо своего подопечного, улыбнулся и добавил. - Ничего, Степа, у тебя еще есть шанс исправиться…

И растаял.

Сестра Утюга Ольга, пожилая крестьянка, поверила Безуглову, когда он рассказал ей о брате, жаждущем духовного перерождения.

- Как бы мне этого хотелось! - воскликнула Ольга и из-под половицы достала паспорт брата.

- Все будет хорошо, у Ефима скоро начнется, хотя и трудная, чистая жизнь. - И вы когда-нибудь встретитесь.

- Дай-то Бог, - искренне переживая за брата, ответила Ольга.

И после этого визита, пребывая в высоком, светлом настроении, председатель колхоза прибыл в областной центр. Усилием воли, сдерживая нахлынувшее волнение, он прямо с вокзала позвонил на квартиру свекрови Риты Пахомовой.

Трубку подняла Надя.

- Алло?

- Это я, Степан, - сказал Безуглов и попросил смиренно. - Можно мне сына увидеть?

В телефонной трубке воцарилось молчание, потом вновь послышался грудной голос Надежды:

- Хорошо. Приходи…