Глава 4.1

В последующие несколько дней землю от души поливали обильные дожди. За плотной полупрозрачной завесой едва проглядывал размытый горизонт. С карнизов лилось без устали. Дождевая вода широкими ручьями стекала в море.

С суши они были отрезаны окончательно, а собственного катера или хотя бы лодки дядюшка не имел. И, как видно, его ничуть не беспокоило отсутствие сообщения с внешним миром. Теперь, если бы Максим решил уехать, по крайней мере в ближайшую неделю это оказалось бы невозможным.

Ему пришлось постараться, чтобы дядюшка не заметил в нем никакой перемены. Если тот хотел, чтобы он стал актером, то он стал им уже дважды: во-первых, когда назвался Петром Шемейко, и во-вторых, когда понял, что его таковым здесь не считают. Впрочем, встречались они главным образом только за столом. Там можно было уткнуться в тарелку с самым деловым видом. Только внимание Чана иногда еще вызывало в нем тревогу. За его ровным отношением нет-нет, да мелькнет подозрительный огонек, и Максим начинал подумывать, не выдал ли он чем-то себя.

В один из этих дождливых дней после завтрака дядюшка неожиданно пригласил его пройти вместе с ним в библиотеку. Теряясь в догадках, Максим перешагнул порог комнаты, ставшей самой недоступной именно потому, что дядюшка из нее почти не выходил.

Торжественный вид дядюшки смутил его еще больше и одновременно успокоил насчет неприятностей.

– Петр, – сказал он, – если ты думаешь, что я забыл о твоем дне рождения, то ты ошибаешься. Прими мои поздравления вместе с наилучшими пожеланиями.

Затем он его обнял, а Максима чуть не хватил удар. День рождения! И чей – Петра Шемейко! Если бы не аккордеон, все еще, может быть, и сошло бы за чистую монету.

– А в доказательство, вот тебе мой подарок.

Дядюшка взял со стола трубочку длиной сантиметров тридцать. Только подержав ее в руках, Максим понял, что это была свирель. Дядюшка сам прокрутил ее в его ладонях таким образом, чтобы стала видна дарственная надпись.

«Дорогому Петру от любящего дядюшки».

Слово в слово! На этот раз Максиму действительно понадобилось все его самообладание. При этом он боялся посмотреть дядюшке в глаза, а тот решил, видимо, что он расчувствовался.

– Петр! – дядюшка снова привлек его к себе, бережно обнял, да еще похлопал по спине. Все по-настоящему. Уткнувшись носом в его плечо, Максим уловил знакомый запах одеколона. – Я так рад!

Наконец он выпустил его из объятий. Максим сделал вид, будто заинтересован подарком.

– Ну, что ты на это скажешь? – у самого дядюшки было очень довольное лицо.

Все так же не поднимая глаз, Максим с сомнением пожал плечами.

– Не знаю, дядюшка. Я никогда не пробовал играть на свирели.

– Ничего страшного. Я сам тебя научу… Кстати, я подумал, что мы это сможем использовать в твоем спектакле. Сейчас мне пришла в голову одна замечательная мысль.

С Чаном они встретились на лестнице. Тот поднимался к дядюшке и, заметив в руке у него свирель, обо всем догадался.

– Сэр, примите также и мои поздравления. Мы все очень рады. Сегодняшний день особенный. Это праздник для всех нас.

Удивительные слова произносил Чан, в последнее время косившийся на него с недоверием. Он даже показал полный ряд испорченых зубов, что случалось нечасто.

– А я благодарен вам за заботу. Спасибо, Чан, – Максим не помнил, говорил ли он это когда-нибудь искренне.

– Что вы! Это моя обязанность. Надеюсь, вы пока не собираетесь от нас уезжать?

Максим усмехнулся. По крайней мере, пока дорога размыта, об этом нечего и думать.

*****

У дядюшки был еще относительно бодрый вид, и он допоздна засиживался в библиотеке, куда Чан строго по часам носил ему пилюли на блюдечке. Но не прошло и недели после визита доктора Мак-Раста, как приступ повторился.

Максим услышал сверху какую-то необычную возню и решил проверить, не случилось ли что. Заглянув в дядюшкину спальню, он увидел его самого лежащего на кровати с закатившимися глазами, и Чана, который стоял у приподнятого изголовья, придерживая кислородную маску. При звуке шагов дядюшка направил глаза, смотревшие вполне осмысленно, нетерпеливым жестом потребовал убрать маску, и, когда Чан оторвал ее на несколько секунд, что-то неразборчиво прошепелявил. Потом стал задыхаться, и тот снова приложил маску. Некоторое время спустя Чан сам отвел ее в сторону, осторожно спросив:

– Ну как, вам уже легче, сэр?

Дядюшка мог дышать, но старался говорить очень тихо, чтобы не слышно было, как он шепелявит. Издали Максиму не удалось разобрать ни одного слова. Только Чан угадал его желание.

– Извините, сэр, – сказал он, обратившись к Максиму, – но я вынужден буду вас побеспокоить. Там, в библиотеке, осталась лежать вставная челюсть вашего дядюшки. Она лежит прямо на столе. Не окажете ли такую любезность, принести ее сюда?

Войдя в библиотеку, Максим сразу же обратил внимание, что стул отодвинут неестественно далеко от стола, что стакан, почему-то не разбившись, валяется на полу, а вокруг разлита вода, и что зубной протез действительно лежит на столе, поверх нескольких исписанных листиков бумаги. Видимо, Чану пришлось вынуть его, когда с дядюшкой начался приступ, чтобы тот не попал ему в горло. Завернув его в чистый лист, он уже собирался вернуться назад, как заметил в одном из ящиков письменного стола торчащую из него связку ключей.

Несмотря на то, что за стеной лежал задыхающийся дядюшка, его сердце радостно и тревожно забилось. Тревожно опять-таки не из-за дядюшки, а потому, что Максим почувствовал себя на пороге значительного открытия. Слишком долго ждал он благоприятного момента, чтобы сейчас им пренебречь.

В тот раз ему не удалось установить, который из них – поэтому сейчас он открыл ключом подряд один, другой, третий ящик, пока не наткнулся на толстую папку в коленкоровой обложке. Ее-то он успел разглядеть в дядюшкиных руках и знал, что это именно то, что ему нужно. Оставив ящик незапертым, Максим вытащил ключи, захватил протез и торопливо вышел из комнаты.

Кажется, он отсутствовал слишком долго, и, кажется, Чан обратил на это внимание.

– Были какие-то трудности?

– Там разлита вода, – нашелся Максим. – Я поскользнулся; впрочем, все обошлось… Вот, – он протянул завернутую челюсть.

Он надеялся, что такое объяснение устроит Чана. Во всяком случае, тот больше не задавал вопросов.

Чан вставил челюсть на место. Это успокоило дядюшку. Они услышали его голос, он звучал уверенно и даже чуточку жестковато.

– Слышите, я требую, чтобы в доме все шло своим чередом. Я не настолько плох, чтобы приставлять ко мне сиделку. У вас и без меня достаточно хлопот. Ты, Петр, продолжай репетировать. Прием не отменяется. Все остается, как мы договорились. А тебя, Чан, я прошу взять на себя организацию. Ты должен проследить, чтобы… – дядюшка судорожно глотнул ртом воздух и с нетерпением потянулся за маской.

Чан тут же надвинул ее дядюшке на лицо.

Дядюшкин рабочий пиджак висел переброшеным через спинку стула. Максим заботливо убрал его оттуда и повесил на вешалку. Со стороны оно выглядело очень даже трогательно. Правда, между тем и этим он успел незаметно опустить в боковой карман связку ключей, захваченную из библиотеки.

Немного постояв для вида у постели, он сказал:

– Наверное, лучше я пойду к себе. Если дядюшка захочет меня снова увидеть…

– Не волнуйтесь, я вас непременно позову.

Максим с чувством облегчения вышел за порог. Он дошел до следующей двери, у порога остановился и прислушался, а затем осторожно нажал на дверную ручку. Впрочем, дождь, барабанивший в окна, отчасти заглушал другие звуки.

Библиотека в сумраке ждала его возвращения. Максим решительно приблизился к столу. Третий ящик сверху. Папка в коленкоровом переплете. Он схватил ее подмышку и тут же повернул назад. У порога еще раз прислушался. За дверью попрежнему стояла тишина.

*****

Запершись на ключ у себя в комнате, он нетерпеливо раскрыл папку. Внутри оказалось несколько толстых тетрадей, помеченых различными периодами, начиная с 1948 года, то есть времени, когда дядюшка впервые приехал на Цейлон, если верить тому, что он сам о себе рассказывал.

Не надеясь найти ответ на свои вопросы в том, раннем периоде, Максим лишь очень бегло стал просматривать первую, самую ветхую тетрадь, исписанную неровным почерком, все время разными чернилами, а бывало, и карандашом, однако с явным апломбом и претензиями на изысканный стиль. Тем не менее дальше он углубился в чтение, незаметно для себя став проявлять к нему интерес. Пожелтевшие страницы раскрывали перед ним историю человека, самой жизнью несправедливо выброшеного за борт и вынужденного бороться за свое место в ней, начиная с нуля. Полустертый след карандаша, которым он упрямо продолжал писать на коленях в каком-то грязном сарае при свете догорающей головешки, мог оставить только такой безумец, решивший покорить мир.

*****

Дядюшка ступил на цейлонский берег матросом французского торгового судна или, правильнее сказать, бывшим матросом, так как при этом затребовал полный расчет в надежде попытать счастья на сапфировых приисках. Впрочем, выплаченного жалования едва хватило ему на первое время, чтобы добраться на место и кое-как устроиться. Каждый потерянный день обходился недешево, нужно было где-то есть и спать. Он так и явился к Пулу наниматься на работу в матросской куртке, висевшей на нем будто на вешалке. Тем не менее Пул сходу выявил сообразительный ум в восемнадцатилетнем парне и взял его на заметку. Дядюшка стал работать вместе с Чаном, который завербовался за полгода до него. Чан многому его научил, а потом сам ученик обошел своего учителя.

Максим пропускал технические детали, в описание которых часто вдавался дядюшка. Правда, некоторые его замечания стоили того, чтобы с ними по крайней мере познакомиться, и при этом кто бы подумал о таком себе простачке, привезенном в товарном вагоне из сталинской Украины.

Пул являлся для него несомненным авторитетом. Среди массы необразованных темнокожих рабочих он был единственным настоящим выходцем из метрополии. К тому же, по его собственному признанию, диплом он получил в Кембридже, а это во все времена значило немало. Итак, дядюшка определенно был заражен вирусом снобизма. Хотя для Максима это давно уже перестало быть тайной.

Пул жил с дочерью на имя Долли, она была на два с половиной года старше дядюшки и на пятнадцать сантиметров выше его ростом. Дядюшку не назовешь низкорослым, прикинул Максим, тогда какой же она должна была быть каланчой! Кажется, она была не настолько красива, насколько требовало его тщеславие, но достаточно умна и приветлива, чтобы они стали хорошими друзьями. В основу общих интересов легли музыка и литература. В доме у Пула имелась собственная библиотека и пианино, раздобытое им в Коломбо специально для дочери. Дядюшка все время подчеркивал, что Долли была серьезной, воспитанной девушкой, обожающей своего отца и свои увлечения. Отец в свою очередь боготворил ее и, отмечая порядочность молодого славянина, поощрял их дружбу. Дядюшка явно намекал, что вовсе не собирался флиртовать с Долли, которая в этом плане интересовала его меньше всего, и Долли, повидимому, отвечала ему тем же, относясь к нему как к брату. Дядюшка настолько прочно занял свое место в этой семье, что Пул в день его рождения подарил ему аккордеон, и он тут же, вместе с Долли, исполнил на нем парочку украинских песен, чем привел гостей в полный восторг.

Однако это не помешало ему без сожаления расстаться с обоими, когда подвернулась возможность уехать в Кашмир, чтобы поменять свое занятие старателя на более выгодное. В одно прекрасное утро вместе с Чаном он сел в поезд, отправлявшийся в Дели, и вернулся только через семь лет на яхте Генри Хептона. Относительно Пула он слышал, уже находясь в Индии, что, когда по приискам прокатилась волна беспорядков, его тело обнаружили в какой-то яме с проломленным черепом. О судьбе Долли он ничего не знал и не пытался узнать.

*****

Покинув Цейлон, дядюшка надолго осел в Джамму, втором по значении городе провинции. Со свойственной ему деловой хваткой он быстро втянулся в жизнь местной шушеры. Когда падал спрос на змей, занимался мелкой контрабандой на индо-пакистанской границе и наоборот, когда власти начинали наступать на пятки контрабандистам, возвращался к змеям. В любом случае от него требовались сноровка и навыки хождения по горным тропам. Отсюда и интерес к альпинизму с самого начала зародился в нем как жизненная потребность.

Однажды им пришлось заночевать в доме скупщика на пакистанской стороне. Скупщик еще не вернулся из Равалпинди, куда повез товар, доставленный ему накануне, и тон задавала его тридцатилетняя жена, бойкая Амрита, с выступающей грудью и круглыми бедрами. Уперев руки в бока, она великолепно управлялась с пятью мужчинами при помощи одного только хлесткого языка.

«Ну-ка вы, четверо, живо поднимайтесь наверх. Сейчас я вас всех пристрою, кого на раскладушке, кого на стульях, а кого и на комоде. Жестковато, но ничего, перебудете, – после этого внезапно потеплевшим взглядом она приласкала дядюшку. – А ты, красавчик, посиди пока здесь. Этим неотесанным мужланам все равно, где спать, им что на диване, что под ним – никакой разницы. Для тебя же найдется место получше: на моей кровати».

С лестницы прозвучало дружное улюлюканье.

«Эй, вы, заткните глотки! Я жду еще гостей, кроме вас, потому и не ложусь спать. Мой муж уехал на ночь в Равалпинди, но это еще не означает, что я тут-таки слягу в постель с первым, кто попадется под руку!»

Особенно старался один, у которого лицо было изъедено оспой.

«Нет, Амрита, с первым попавшимся ты, конечно же, не пойдешь. Этот, – злобно кивнул он в сторону дядюшки, – для тебя, как видно, не первый попавшийся. «Красавчик»! – передразнил он.

«Помалкивай лучше! Смутишь молодого человека!»

«А тебя – нет?»

«Знаешь, Кумар, я давно привыкла к твоим кабацким шуткам. Зависть гложет, оттого что на тебя никто не смотрит, так ты каждому готов за это горло перегрызть. Верно, Кумар?»

Обезображенное лицо Кумара налилось кровью. Глаза зажглись мстительным блеском.

«Эй, красавчик! Можешь не звать на помощь. Я такую, как твоя, стану раздевать не меньше чем за тысячу рупий. Индийских!», – напоследок уточнил он, поскольку индийские рупии по крайней мере в то время были дороже пакистанских.

Пока она спроваживала всю эту братию наверх, в комнатушку под чердачной крышей, дядюшка, уронив голову на локти, от усталости незаметно уснул прямо за столом. Проснулся он оттого, что Амрита осторожно тормошила его за плечо.

«Пойдем, ты заслуживаешь на большее. Ты не такой, как они».

На этом запись обрывается.

*****

А еще, отсиживаясь в Джамму, кутил он как-то с приятелями в кабаке. Это был такой себе ресторанчик с низким потолком и лампой в простом абажуре, вокруг которой непрерывно вились струйки сигаретного дыма. По вечерам тут собиралась толпа жаждущих напиться. В самый разгар веселья на сцену вышла смуглая танцовщица и принялась исполнять «танец змеи». Она была очень грациозна в своем костюме, тесно облегающем ее фигуру и подчеркивающем плавность движений. Приятели оценивающе разглядывали ее тело и пришли в восторг.

«Мне бы ее хоть на часок».

«И на часок дороговато обойдется. Только для избранных клиентов. Брось даже мечтать. Нам с тобой эта птичка не по карману».

«А как насчет вон той?»

От соседнего столика только что отошла скромная на вид, но при этом очень миловидная девушка с более светлым оттенком кожи и гривой темно-каштановых волос, сплетенных в две косички на затылке, в переднике и чепчике официантки. Из-под передника выглядывало легкое платьице, колебавшееся при малейшем движении, а из-под него – стройные ноги. Тем не менее полукровка сама только что в восхищении смотрела на сцену.

Кто-то даже присвистнул. Как она сюда попала?

«А ничего цыпочка! Раньше ее тут не было».

«Наверняка приехала откуда-то из провинции. В Сиалкоте знавал я одну такую. Вон как глаза прячет. Сразу видно, недотрога! Не удивлюсь, если окажется, что она еще девушка».

«Девушка? А что, это может быть интересно. Ставлю два против одного, что она уже вышла из этого возраста. Кто хочет со мной поспорить?».

«Два против одного? Отлично, идет. А кто это проверит?».

«Конечно, я».

«Э, нет, так не пойдет. Никто не сможет ничего доказать».

«Тогда говори, что ты предлагаешь».

«Пусть это сделает незаинтересованное лицо. Мы должны кинуть жребий. Естественно, спорщики не участвуют в жеребьевке. Проигравший к тому же оплатит расходы. Ну как, по рукам?».

«Согласен. По рукам!».

Жребий выпал дядюшке. Кто-то дружески похлопал его по плечу.

«Везет тебе, парень! Остальных прошу делать ставки!»

Дядюшка увязался провожать ее домой. Поначалу она отказывалась. Но за спиной у него торчали друзья, которым было до смерти интересно увидеть, как он сейчас станет ее охмурять. Пришлось проявить настойчивость.

Дорогой они разговорились. Она и впрямь оказалась полукровкой, белым был ее отец, которого, впрочем, она никогда не знала. Старая история. Ее звали Ашей. Они брели улицами, узнавая друг друга все лучше. Кажется, она была удивлена, не встретив с его стороны попытки облапать ее руками. Это возымело действие. Она призналась ему, что приехала в город с мечтой выступать на сцене. Она без памяти влюблена в актерскую жизнь. Она умеет петь и танцевать. Правда, пока никто не хочет и слышать о том, чтобы взять ее на сцену. Но она не теряет надежды. Аша вскочила на парапет, окаймлявший фонтан, и в точности повторила «танец змеи», который они видели в ресторане. Дядюшка достал из кармана свирель, подаренную ему ко дню рождения, и подыграл ей на свирели. Они собрали целую толпу зрителей.

На следующий день он сообщил приятелям, что она оказалась девушкой. Вот только не уточнялось, каким образом дядюшка это узнал.

Максим не мог оторваться ни на секунду. По мере приближения к концу эпизода ему становилось жарко. Дочитав до точки, он вытер вспотевший лоб. Невероятно, но сцена, которую он должен был играть вместе с Ашей, до мельчайших деталей воспроизводила эпизод, описанный в собственном дневнике его дядюшки!